перестраивают. Но отъедешь подальше — и начинаются фабричные корпуса, глухие стены складов, площадки для стоянок грузовиков. Мальмё — большой промышленный город, крупный порт и один из самых больших в Европе железнодорожных узлов.
Когда в Мальмё видят торопливо шагающего господина с беспокойными глазами, то говорят: «Это, конечно, стокгольмец. Они всегда бегают и суетятся в своем Стокгольме».
Сами жители Мальмё стараются во всех случаях жизни соблюдать спокойное достоинство людей, знающих себе цену. Они считают, что их Мальмё вообще мало в чем уступает столице. Приезжий может услышать шутку:
— Вы знаете, конечно, что если считать с пригородом, то наш город- самый большой в Скандинавии.
— Простите, с каким пригородом?
— Да вон с тем! — И шутник показывает на другой берег пролива, где расположен Копенгаген.
В Мальмё у меня знакомые — семья Роланд. Она живет в районе, который называется Новая долина. Здесь нет соборов и памятников. Это рабочий район с широкими улицами и домами, построенными просто, без затей и украшений.
У Роландов уютная квартирка. И вот что здорово: почти все в ней сделано своими руками! Сам Бьёрн Роланд — слесарь, но он умеет и столярничать. Ему ничего не стоит смастерить красивую полку и даже кресло самой последней модели. А его жена Герта — рукодельница. Это она ткала коврики, похожие на наши деревенские половики. Кружевные салфетки тоже ее работа.
А двухлетний Томас, младший представитель семейства Роландов, вылитый сын Федор — помните, у Гайдара в «Голубой чашке». Такой же белобрысый, толстый, серьезный. Взглянув на меня, он важно кивнул головой и удалился в свой угол.
Мы говорили с его матерью о всякой всячине. Я похвалил квартиру и спросил, сколько Роланды за нее платят. Оказалось, 360 крон.
Много это или мало? Принялись считать.
— Наш заработок тридцать пять тысяч крон в год, — сказал Бьёрн.
— Но отсюда надо вычесть налоги: десять тысяч крон, — добавила Герта. — Вы же знаете, какие у нас налоги!
Почти треть заработка? Да, выходит так. Причем, если в семье работают двое или трое, то налог берется с общей суммы. А налог прогрессивный: чем выше сумма заработка, тем больший процент отчисляется в казну. Кроме государственных налогов, надо платить еще местные, делать взносы в пенсионный фонд, в больничную кассу…
— Зато мы получаем деньги на воспитание Томаса — девятьсот крон в год, — сказала Герта.
— Ну, Томасу скоро в детский сад, — заметил я. — У вас тут как раз поблизости есть, я видел детвору.
— Да? — Герта перестала улыбаться. — Боюсь, что Томаса едва ли примут туда.
— Почему же?
— Вам следует побывать там самому.
Я прошел туда прямо от Роландов. Это был превосходный детский сад. Совершенно новое здание. Новейшее оборудование. Опытные воспитательницы. Дворик для игр. Учтено даже то, что ребята любят играть в бетонных канализационных трубах, которые им заменяют тоннели и таинственные пещеры. Поблизости как раз две такие трубы. Они отличаются от обычных только тем, что их почистили, окрасили снаружи и внутри, чтобы стенки не пачкали.
Но почему в этот детский сад могут не принять «сына Федора»?
Да просто потому, что нет места. В саду — шестьдесят счастливчиков. А в ближайших кварталах — шестьсот несчастливчиков, ждущих очереди. Или, может быть, восемьсот.
— Что же мешает построить поблизости еще один садик?
Воспитательницы переглянулись. Одна спросила в свою очередь:
— Скажите, пожалуйста, господин советский писатель, разве у вас все дети — в детских садах?
Я ответил, что, конечно, нет, далеко не все, но все-таки многие. А в новых районах сады строят обычно одновременно с жилыми домами. Может быть, и в Швеции везде так, только «Новой долине» не повезло? Кстати, не знает ли госпожа воспитательница, сколько ребят устроено во всех детских садах Мальмё?
— Около тысячи семисот, — услышал я в ответ.
На весь город, в котором четверть миллиона жителей, а с пригородами (с настоящими, не с Копенгагеном!) свыше полумиллиона, — и всего тысяча семьсот ребят в садика? Да ведь теперь в некоторых так называемых развивающихся странах, во вчерашних колониях, и то, пожалуй, дело обстоит не многим хуже. А тут — богатейшая страна. Наверное, Роландам обидно платить такие большие налоги и почти не иметь надежды пристроить своего Томаса в садик.
Но, может, с Роландов почему-то берут в казну слишком много?
Я пошел в налоговое управление. Инспектор выслушал меня и сказал, что иностранцу не просто разобраться в системе шведского налого- * обложения. Но он, инспектор, готов подтвердить, что налог с Роландов берут правильно, по закону. Если годовой доход семьи двадцать пять тысяч крон, то налоги отнимают двадцать семь процентов заработка. А если пятьдесят тысяч крон — тридцать восемь процентов. Больше трети заработка!
Святой Петр как бракодел
Так вот, значит, где жил Эсайас Тегнер, великий шведский поэт, современник Пушкина! Небольшой, в четыре окна, желтый домик с крутой черепичной крышей. Он стоит на одной из центральных улиц университетского города Лунда, до которого от Мальмё полчаса езды.
В юности Тегнер служил писарем судейского чиновника, много разъезжавшего по деревням. Скрипя гусиным пером, Эсайас записывал не столько долги крестьян, сколько старые легенды. Юноша читал до боли в глазах. Особенно волновали его древние саги — сказания о подвигах скандинавских воинов. Эсайасу казалось, что эти сказочные герои живы и в лунные зимние ночи бродят по снегам спящей страны.
Чтение сделало юношу знатоком литературы. Однажды чиновник написал своему приятелю: «У Эсайаса Тегнера, который живет у меня и работает писарем, слишком хорошая голова и способности, чтобы идти дорожкой простого чинуши».
Замкнутый, застенчивый юноша сидел над книгами по двадцати часов в сутки. Перед ним открылись двери старейшего Лундского университета. Тегнер окончил его первым среди лучших. Он остался при университете библиотекарем, постепенно дослужился до профессора, стал получать большое жалованье — 60 бочек ржи и ячменя: в те времена ученым платили натурой.
В домике, в просторном кабинете, где были только стол, кресло, книжные полки и клетки с канарейками, Тегнер написал знаменитую «Сагу о Фритьофе». Это поэма о жизни древних скандинавов, поэма о любви храброго Фритьофа и прекрасной Ингеборг. Сага быстро стала известна всей Европе. Томик Тегнера можно было купить в книжных лавках Москвы и Петербурга.
После выхода «Саги о Фритьофе», когда имя Тегнера стало знаменем шведской поэзии, в жизни поэта произошел перелом.
Профессорам университета обычно не хватало их ячменно-ржаного жалованья, и они одновременно
