пробиться через густую толпу, заполнившую площадь и церковь… Все православное духовенство Царского [Села] было в полном составе, и крестный ход 3 раза медленно обошел собор при стройном пении „Святый Боже“, после чего гроб поставили в склеп под собором и толпа медленно разошлась». Стрельбы не было.
Отец Иоанн стал первым священномучеником, пострадавшим во время революции. Святейший Патриарх Тихон, лично знавший батюшку, писал его вдове: «Храним в сердце твердое упование, что украшенный венцом мученичества, почивший пастырь предстоит ныне Престолу Божию в лике избранников верного стада Христова». Иоанн Кочуров был канонизирован в 1994 году на Архиерейском соборе Русской православной церкви.
Наихудший момент наступил в жизни Александры Николаевны тогда, когда ее вместе с Масолей (Марией) и Гунчиком (Сергеем), уже совершеннолетними, посадили в камеру в ЧК, располагавшейся в бывшем доме Стенбок-Ферморов на Широкой улице. Аресту предшествовал обыск, который продолжался сутки. Солдаты и разбойники приходили и раньше, но удавалось избавляться от них без грабежа. На этот раз представители законной власти конфисковали вещи, драгоценности и деньги. Вещи увозили на подводах три дня. Извозчик под воздействием пропаганды был убежден в высшей справедливости производимых действий: «Вот теперь все ваши теплые вещи будут отправлены на фронт и солдаты получат теплую одежду».
В данном случае поводом послужил донос Таси Шамшиной, жившей по соседству. Ее слуги, горничная и матрос, продавали вещи, но обманывали хозяйку. Княгиня вызвалась помочь сбыть шелковые платки и опаловые серьги. Платки она продала и принесла денег много больше, чем слуги. Серьги по какой-то причине остались у Александры Николаевны. Слуги проследили и донесли в ЧК, где Шамшину заставили написать заявление. В результате княгиню обвинили в организации игорного притона (по ее словам, дочери играли иногда в карты) и краже бриллиантовых серег. На свободе остались дети: Алека (Александра), Лапа (Николай) и Фуга (София), за которыми присматривала прислуга. Лапа, как мальчик, был главным, хотя ему было всего четырнадцать.
Следствие вяло текло в течение полутора месяцев и, казалось, ничего не предвещало освобождения, которое все же пришло после аудиенции неутомимого Николая у Марии Федоровны Андреевой (1868–1953), жены писателя М. Горького. У нее, кстати, в качестве секретаря служил Георгий Никанорович Малов, бывший воспитатель князя Георгия Щербатова.
Из тюрьмы вышли, но следовало кормиться. Время было голодным. От безысходности «Лапушка» ездил за едой в Марьино, где его хорошо принимала семья бывшего повара. Затем подкармливали курляндцы-арендаторы. Однако в Марьино Александра Николаевна перебираться не хотела, удовлетворившись огородом на окраине Царского. Эта была единственная связь с усадьбой, если не считать принесшую много огорчений Александре Николаевне женитьбы Гунчика на Тате — Таисии Станиславовне Карницкой.
Для нее князь Голицын был третьим мужем, причем со вторым она не была даже разведена. Княгиня, конечно, не могла благословить такой «брак», несмотря на уговоры. Венчание происходило в Марьине, где «молодожены» и поселились на некоторое время, причем Гунчик работал в волостном правлении, а Тата — учительницей в школе в Усадище. Их навещал Лапа. Затем новоиспеченные Голицыны переехали в Петербург. Венчание Сергея, вероятно, последняя треба князей Голицыных в Марьинской церкви, которая продолжала действовать до 1930-х годов.
Фуга за кусок черного хлеба нанялась на работу в садоводство, отправляясь туда в пять утра. Ели конину, точнее битки из нее, готовили их на касторовом масле. Вскоре оно, как и конина, оказались не по карману. Затем пришло время верблюжатины. Ели траву, лепешки из картофельной шелухи, причем замерзший и полусгнивший картофель добывали в каких-то грязных подвалах, и кофейной гущи. Ели рожь в виде каши. Кисель варили из крахмала. Тертую воблу называли «piece de resistance» («жаркое»). Трапезы устраивали вечерами при свете, а потом, затопив самую маленькую печь и сидя вокруг нее на полу, пытались читать. Электричество не работало, дров не было, водопроводные трубы постоянно лопались, затопляя подвал.
Успешное бегство Васильчиковых в Финляндию укрепило Александру Николаевну в мысли о повторении подобного опыта в начале 1920 года. Побег оказался неудачным. Спустя некоторое время она предприняла новую попытку, взяв с собой маленькую картину Г. Робера, изображающую графа A.C. Строгонова и самого живописца на могиле Элоизы и Абеляра. Деньги решили зашить в шляпы и платья, а диадему Тоцы (княгини С.Н. Васильчиковой, урожденной Мещерской) и другие ее драгоценности — в подол шубы. Накануне отъезда пошли к всенощной в церковь на Фурштатской. Дети думали, что на следующий день вечером они будут есть шоколад в Финляндии, и потому не хотели, чтобы мать захватила зубные щетки. Она это, правда, сделала. Доехали только до Озерков, где их арестовали. Сослали в Новопесковский лагерь в Москву. Картина Гюбера Робера оказалась в Эрмитаже.
Выпущенные со временем из тюрьмы в 1922 году все Голицыны, кроме Гунчика, в том же году получили разрешение на выезд.
Марьино осенью 1926 года перевели на хозрасчет. Вместо дома отдыха там был организован платный пансионат. Все тот же М.Ф. Хомутов, игравший роль «хозяина», составил ряд документов, регламентирующих жизнь учреждения. Правилами внутреннего распорядка в целях охраны дома не допускалось:
«— употребление спиртовок, бензинок и примусов;
— бросание спичек и окурков на пол и лестницы;
— оставление в комнатах зажженных ламп, свечей и самовольное топление печей и каминов;
— перенесение вещей из комнат в другие помещения;
— приглашение гостей без разрешения администрации усадьбы;
— постановка посуды с водой на мебель без подставок;
— запаздывание к столу в часы питания;
— ходьба по крышам».
Кроме того, после обеда предписывалось соблюдать полную тишину в течение двух часов. Купание в реке регламентировалось по половому признаку, что, вероятно, было связано с отсутствием специальной одежды. Мужчины могли принимать водные процедуры до девяти часов утра, с часу до двух и после шести часов вечера, женщины — с девяти до десяти, с двенадцати до часу и с четырех до шести часов вечера. Дети в пансионат не допускались.
Проживающих ожидал чай в десять часов утра, обед в два часа, чай — в пять часов и ужин — в
