дело обстояло не совсем так (значительная часть живописи пробреталась позже), но сказано красиво и убедительно.
Многие живописцы XIX века были литераторами, а некоторые сочинения писателей представляют собой «полотна», набросанные словами.
Большое место в описанном Григоровичем «Доме коллекционера» занимали характеристики отдельных вещей, в частности скульптуры Фавна, которая находилась в упомянутой Зеленой гостиной и принадлежала к числу главных сокровищ дома. Длительный путь к дому на Сергиевской и связь с именем Микеланджело вызвал к жизни патетический пассаж Григоровича: «Что нам в этом фавне, как мифе древности?
Он не возбуждает даже нашего любопытства! Но творческая сила художника вызвала его из мрамора, вдохнула в него жизнь, поставила его перед нами, — и чужое сделалось вдруг и понятным, и сочувственным». В настоящее время произведение, украшающее Государственный Эрмитаж, приписывается Бачо Бандинелли.
До 1849 года скульптура принадлежала историку Д.П. Бутурлину (1790–1849), отцу жены Павла Сергеевича. Она показана на картине с видом его кабинета, написанном A.A. Зеленским два года спустя после смерти историка (Государственная Третьяковская галерея). Фигура владельца вписана в интерьер. Работа Бандинелли стоит на почетном месте на фоне красной драпировки под портретом императора Александра I. В собрании Тамбовской областной картинной галереи хранится небольшая копия с картины Зеленского, написанная маслом на картоне и без изображения Бутурлина. Это обстоятельство ввело в заблуждение искусствоведов, и долгое время картина считалась изображением кабинета Строгонова. Публикация в 2005 году иллюстрированного каталога живописи Третьяковской галереи первой половины XIX века позволила понять истинное положение вещей. Осталось сказать, что Бутурлин завещал шедевр своей теще A.A. Камбурлей (1783–1864). И лишь после ее кончины «Фавн» перешел к внучке Анне Дмитриевне, к тому времени супруге графа Павла Сергеевича. Мейблюм поспешил запечатлеть «Микеланджело» в интерьере страстного коллекционера.
В доме находилось большое число фарфоровых ваз, среди них особенно выделялась стоявшая в Столовой и относившаяся к XV столетию китайская «Vasea Elephant blanc».
По горлу ее украшали горизонтальные углубленные пояски, с рельефными изображениями облаков — символические знаки достоинства высших гражданских должностей. Если восточные коллекции находили себе место в петербургских домах достаточно редко, то фламандским и голландским собраниями Строгонов соотечественников явно не удивил.
Со времен Петра Великого сотни картин из западных стран находились в императорском и частных собраниях. Но и в этом разделе был свой шедевр — «Исповедник» Рубенса. «Полные улыбающиеся губы монаха, отражающие доброту и склонность к материальным благам жизни и юмору, взгляд умный и тонкий, но без лукавства, — все это показывает сродство между обоими лицами, то есть между художником и его моделью», — писал Григорович.
Покинем теперь парадный этаж, где было относительно мало произведений искусства, и направимся на первый, например в Библиотеку.
Здесь находились две картины, особенно поразившие графа Павла Сергеевича во время поездки с отцом в Италию. Одна из них — «Снятие с креста» Чима да Канельяно, происходившая из собственности монастыря кармелитов в Венеции, другая — шедевр Джан Франческо Майнери «Несение креста», увиденный юным Строгоновым в галерее Марескальки в Болонье уже на обратном пути в Россию. Возможно, были и другие сильные впечатления от творчества итальянских мастеров, и попытки завладеть другими шедеврами, но только два указанных полотна граф приобрел в собственность в 1850-е годы.
Где-то здесь, в Библиотеке, хранились рисунки самого графа Павла и его сестры графини Софьи, относящиеся к тому самому «великому путешествию Строгоновых в Италию» 1839-1840-х годов, рассказ о котором был уже обещан.
В Риме с мыслью о развитии дарования детей отец, граф Сергей Григорьевич, нанял для занятий уже знаменитого в ту пору акварелиста Соломона Корроди. Полностью важный фрагмент воспоминаний Ф.И. Буслаева — гувернера многочисленных детей Строгонова — выглядит следующим образом: «Щедро одаренная умственными и нравственными качествами, она умела соединить в себе поистине творческое дарование с технической способностью в тщательной отделке подробностей.
Когда в Риме училась она ландшафтной живописи у знаменитого в то время Корроди вместе со своим братом Павлом Сергеевичем, который был старше двумя годами, далеко опережала его в старательной обработке подробностей, между тем как он ограничивался бойкими мазками кисти, долженствовавшими означать его гениальность».
Из текста может сложиться впечатление, что речь о живописи, но Корроди был акварелистом. Неделя — небольшой срок для занятий. Затем Строгоновы вновь вернулись в Рим. Теперь уже на больший срок, возможно, тогда начали учиться (или возобновили свои занятия). Весь этот промежуток между визитами в Вечный город они рисовали.
В 1930 году в Русский музей из Строгоновского дворца поступило 132 рисунка, подавляющее большинство которых представляет виды Южной Италии, сделанные в 1839-1840-х годах и исполненные карандашом (на лицевой стороне или обороте почти каждого листа надписи на французском языке определяют сюжет, на некоторых также стоит дата). Все произведения, которые, без сомнения, попали в дом на Невском из сергиевского дома, были записаны в инвентарь музея как работы неизвестного художника, хотя на некоторых из них стоят инициалы «Р. S.». Рисунки собраны в папки, на двух из которых упомянут Павел Строгонов. Воспоминания Ф.И. Буслаева дают возможность понять, что «рисовальщиками» были оба — брат и сестра, — а также объяснить, почему рисунки оказались затем в доме на Сергиевской.
Свидетельство гувернера показывает, что помимо рисовального, Софья имела также литературный талант, сочинив неизданный и не найденный пока роман о русской барышне, которая скончалась при родах второго ребенка. Та же судьба ждала ее саму после свадьбы с графом И.П. Толстым. Этот брак, по мнению Ф.И. Буслаева, должен расцениваться как нелепость, некий компромисс отца с родственниками. Приведу еще один фрагмент его бесценных воспоминаний:
«В семействе графа Сергия Григорьевича всегда наблюдался самый строгий этикет, самое безупречное приличие. Поутру он выходил из своей спальни в соседний с нею кабинет, уже одетый в военный сюртук и пил кофей, сопровождая его курением сигары. Дочери его не смели приходить в комнаты, занимаемые их братьями, и поэтому, разумеется, не видели их в дезабилье. Сыновья графа,
