обращалась с… Сережей… Он страстно любил Россию и все русское и все свои мечты, любимые грезы направлял к далекому отечеству и с нетерпением ждал того блаженного времени, когда он вернется в Россию и поступит в учебное заведение. Пылкий патриотизм сына раздражал его мать, которая вообще не любила ничего русского. Однажды во время завтрака в моем присутствии она стала издеваться над русскими нравами и обычаями, хулить русский язык, русскую литературу и беспощадно порицать тех, которые не разделяют ее мнения. Сережа не вытерпел: вскочил со стула и громко прокричал: „Неправда! Это злая клевета! Только враги России могут говорить так!“ Графиня громко зарыдала, будто в истерике, и стремглав бросилась вон из столовой».
В 1877 году Сережа приехал наконец вместе с родителями и сестрой в Петербург, где попал под опеку деда-тезки. К тому времени уже шли переговоры с преподавателем русского языка А.Г. Преображенским по поводу гувернерства и учительства, в общем, он должен был стать «новым Буслаевым» для представителя нового поколения Строгоновых. К несчастью, вскоре граф Григорий Сергеевич и графиня Мария Болеславовна заболели и уехали из России, взяв с собой и детей. Оказавшись в Алжире, он сам стал жертвой болезни, которая продолжалась полгода. Идея о русском учителе была отложена, но не похоронена окончательно. Более того, в октябре в Москву приехал Григорий Сергеевич для окончательного решения вопроса.
И в этот самый момент из Рима пришло письмо о кончине его сына. Что именно случилось, не совсем ясно, хотя очевидно, что имело место самоубийство. Антиквар А. Яндоло писал: «…Сергей, аполлонической красоты, в восемнадцатилетнем возрасте покончил с собой из-за нелепого родительского (выделено мной. —
Сохранились фрагменты дневника Сергея: «Нового ничего нет, одно только должно случиться — самоубийство. Трудность великая состоит в том, что все более или менее из гостиницы уйдут, но в какую часть — вот вопрос: утром рано, но тут тиран Вент раньше меня встает… Но что мне за дело! Кто хочет расстаться с жизнию, тот не должен обращать внимания на такие мелочи». «Способы избегать тягости мира: 1) поступить в монахи, 2) сделаться разбойником, 3) сидя за кружкой пива, играть в карты, смеяться над человечеством, 4) сделаться бродягой (худо), 5) работать свободно, чего добиваются социалисты, 6) убить себя. Мне только можно 4-е и 6-е. Что я выберу? Да что же мне, — куда бежать? Ах, если бы можно было понять человека! 6-е самое сладкое; ибо доверяя спиритическим учениям, человек должен возродиться. Это доказывает… И какая в моей жизни произошла перемена! Ах, если бы можно было бы понять человека!» Можно с большой долей уверенности предположить, что мать запрещала Сергею говорить по-русски.
Вернувшись в Рим, граф Григорий Сергеевич застал жену на грани помешательства. Тело сына на зиму оставили в Эксе, а затем, согласно его воли, перевезли в Петербург и похоронили в Александр о- Невской лавре, конкретнее — в Федоровской церкви, куда довольно скоро последовал за ним дед Сергей Григорьевич (старший), а затем, уже в XX веке, и Григорий Сергеевич. Лишенную рассудка Марию Болеславовну перевезли в Краков к сестре, где она скончалась в 1882 году. Однако похоронили ее в Петербурге в одном месте с сыном, мужем и свекром. Могила, вместе с другими, ныне утрачена.
Римские события сделали графа Сергея Александровича единственным мужчиной в XV и последнем, если следовать букве традиции, поколении Строгоновых.
Оторвавшись от России, лишенный поддержки семьи граф Григорий Сергеевич оказался не готов к противостоянию с экзальтированной женой, принесшей в семью решение политической проблемы своей национальности. По иронии судьбы юный граф Сергей Строгонов оказался жертвой польского вопроса, решением которого занимался его дед и полный тезка граф Сергей Григорьевич, а также дядя граф Александр Григорьевич.
Оба участвовали в усмирении мятежной окраины в 1830–1831 годах. В сущности, волнения в имевшей многовековые традиции самостоятельной государственности и культуры стране не прекращались после разделов конца XVIII века, приведших соперника по доминированию в славянском мире и приверженца католицизма в состав Российской империи. Александр I поставил Царство Польское в привилегированное положение как самую «европейскую» часть империи. Кроме того, польская шляхта, являясь второй по численности группой «благородного сословия» империи после русского дворянства, активно использовалась на государственной службе. За событиями 1830-х годов последовало восстание 1863 года. Но и после него численность поляков в имперском аппарате оставалась весьма значительной (6 % высшего чиновничества), а на территории Царства Польского они продолжали быть влиятельным большинством: в конце 60-х — 80 %, в конце 90-х — 50 % местной администрации. Разумеется, Мария Болеславовна болезненно реагировала на все события, юридически принадлежа к семейству, последовательно занимавшему резкую антипольскую позицию.
Глава 17
«Palazzo Strogonoff»
Римский дом Строгоновых вскоре после создания превратился в убежище одинокого человека, обладающего несметными художественными богатствами. Тремя годами ранее смерти матери, в 1879 году, графиня Мария Григорьевна вышла замуж за князя Алексея Григорьевича Щербатова, брата Александра Григорьевича, мужа графини Ольги Александровны Строгоновой, и переехала в Немиров. В этой ситуации граф Григорий Сергеевич решил поселиться в Риме и посвятить себя искусству. Ф.И. Буслаев пишет об этом так: «…оставшись без семьи, один-одинехонек, он обрек себя на пожизненное одиночество, навсегда поселился в Риме, пустив, так сказать, корни в его тысячелетиями выработанную историческую почву. На Грегорианской улице (via Gregoriana) он купил себе дом, но, не довольствуясь его старинною архитектурой XVII века, как раз против него на той же улице приобрел большой пустырь с садом и вдоль улицы построил двухэтажный каменный дом с мраморными стенами.
В этом здании и разместил он тот древнехристианский и средневековый музей… В нижнем этаже размещены памятники искусства тяжеловесные: каковы мраморные саркофаги, статуи, барельефы со стен и порталов, колонны и фризы с разными орнаментами. В верхнем этаже хранятся мелкие изделия — золотые, серебряные, из слоновой кости и проч.». Здесь идет речь о казино (как называли в Италии летнее жилище), или Villino Strogonoff, в котором прежде видели лишь гостевой домик.
В 1884 году в саду дома нашли Афину — мраморную копию I века до н. э. с бронзового оригинала знаменитого Мирона, скульптора V века до н. э. Доверившись решению заинтересованных римских экспертов (графа М. Тышкевича, археолога, В. Хельбига директора Германского имперского археологического института и антиквара Ф. Маринетти — «триумвират») о «фальшивом антике», Строгонов, тем не менее, не продал статую по заниженной цене, а поставил ее во внутренних помещениях своего большого дома на виа Грегориана, о котором пойдет речь ниже. Прошло двадцать два года <…> Оказалось, что за Афиной пристально следил не только «триумвират», но и Филиппо Тавацци, доверенный человек графа, смотритель его музея. И вдруг она попалась на глаза Людвигу Поллаку — новому знатоку античности, тот спутал все карты.
Главный визит своей жизни он описал следующим образом: «Однажды я, придя с визитом к графу Строганову, по ошибке вместо того, чтобы пойти направо, пройдя вестибюль, свернул налево и очутился у входа в кухню. Слева, за дверью, стояла, прямо на полу, дивная скульптура. Увидев графа, я прямо высказал ему, что такое незаурядное произведение заслуживает гораздо лучшего места. Граф же мне
