Адриан своего отца практически не знал. Я тем более никогда не видел своего деда, поэтому мне кажутся удивительными те генетически переданные сыну свойства характера и интересы Алексея Михайловича, часть из которых унаследовали от деда отец и я. Об увлечениях и характере моего деда я имею возможность судить по уже многократно упомянутым воспоминаниям его воспитателя и друга Владимира Александровича Попова. Отца я отлично помню, хотя прожили мы с ним вместе не так уж долго. А о собственных характерологических особенностях мне помогает судить моя супруга Лариса, человек сугубо трезвого и объективного ума.
Начну с общих увлечений. Их не столь уж много, но они прошли через всю короткую жизнь деда, молодость отца, так же укороченную роковыми военными обстоятельствами, и мою юность. В первую очередь — это увлечение охотой. Начиная с пятнадцатилетнего возраста и до начала Первой мировой войны охота и все, что с ней связано — ружья, снаряжение, собаки, — были основным интересом Алексея Овчинникова-старшего. На эту тему он мог говорить бесконечно. Вполне естественно, что и писатели, воспевающие охоту и дикую природу, были его любимыми, а самым любимым — Джек Лондон. «Этот суровый писатель с нежной душой, писавший о том, что жизнь есть борьба; что только тот побеждает в этой борьбе, кто закалит свою душу и тело для победы и будет стремиться к свободе духа и тела от условностей жизни, — этот певец борьбы за жизнь именно потому стал любимым писателем Алеши, что… сам Алеша был таким, каковы у Джека Лондона были все его герои — борцы за жизнь, суровые внешне, ласковые и нежные в тайниках своей души, честные, прямые и настойчивые в путях своих к цели, намеченной ими…» Так объясняет В. А. Попов литературные склонности своего воспитанника.
Алексей на охоте с дядей Колей
Алексей на мотоцикле
Охота и, конечно, Джек Лондон, с его романтикой суровой жизни, сильными духом и телом героями, были длительным увлечением Адриана, несомненно попавшего под влияние друзей Алексея Михайловича, помнивших и любивших его. Ну, а мне эта же страсть была передана отцом, подарившим мне первое ружье — «духовушку» к моему десятилетию и научившему меня стрелять в цель. А что касается Джека Лондона, то мне досталось в наследство полное собрание его сочинений — приложение к журналу «Всемирный следопыт» 1930 года — настоящее сокровище для мальчика, бредившего охотой и приключениями. Другой наследственной страстью были автомобили и моторные лодки. Об этой стороне увлечений моего деда я уже упоминал выше. Для нас же с отцом этот интерес всегда был неослабеваем. Благодаря моему другому деду — Сперанскому, имевшему собственную «эмку» еще до войны, отец научился управлять автомобилем уже в молодом возрасте и потом, вернувшись с фронта, передал это увлечение и мне, семилетнему мальчишке, которого он сажал к себе на колени и давал порулить автомобилем по проселочной дороге. Автомобили остались нашей страстью до старости. Мы также увлекались моторными лодками, хотя последние в нашей семье были весьма примитивными — с подвесным мотором «Москва» или «Вихрь». Однако мы с отцом всю жизнь мечтали построить настоящий моторный катер. Отец в течение многих лет, уже проживая отдельно от нас, регулярно покупал все номера журнала «Катера и яхты» в двух экземплярах и отсылал один из них мне. Поэтому теоретически мы были отлично подкованы в водно-моторном спорте, хотя до настоящего катера дело так и не дошло.
Наталья Романовна с Адрианом, 1937
Что касается общих черт характера, дело обстоит сложнее. Начну с воспоминаний Владимира Александровича Попова: «Когда в моей памяти встает облик Алеши, я вижу его таким, каким помню в последние годы, когда он стал законченным в своем духовном развитии. Из всех свойств его внутреннего “я” в нем больше всего поражала необыкновенная воля. Она не выражалась в бурной энергии, но ковалась в упорной работе над самим собой, в труде, который вел его к намеченной цели. Препятствия на этом пути не пугали его: он разрушал их медленным, постепенным трудом… Другой чертой было отсутствие в его мышлении и поступках пошлости, обыденности — всего того, что обезличивает человека и сливает его с безликой толпой. Алеша был всегда выше толпы. Он не любил ходячих слов, суждений, мнений. Многим он, быть может, казался неприятен тем, что всегда сохранял свое собственное лицо. Он никогда не придавал большого значения материальным средствам, и они не были для него, как для многих других, самоцелью; он смотрел на них как на большую или меньшую возможность удовлетворить свои потребности, в первую голову те, которые были менее всего пошлы. Никогда он не любил “бросать пыль в глаза” и показывать, что его собственное материальное благосостояние стоит выше кого-нибудь другого. Во внешней обстановке своей жизни он не любил роскоши, и его идеалом во внешности был на первом месте “комфорт”, а потом уже красота. Он мог и умел удовлетворяться самым малым. Эта скромность была одной из сторон силы его духа и не позволяла ему навязывать никому свое мнение. Он имел это “свое мнение”… он мог бороться за него и боролся, когда знал, что не может переменить его… Те, кто, как он, умел уважать чужое мнение и другую волю, уважали его и шли к нему, делаясь друзьями… Алеша был борцом за жизнь, и мне кажется, что он победил бы ее, если бы случаю не угодно было так жестоко кончить эту борьбу в самом начале…»
Мой отец был, конечно, другим человеком, более эмоциональным, более «артистичным». Здесь, возможно, сказались наследственные черты характера матери — художницы. Но способность к повседневному труду, твердость воли, с которой он шел к намеченной цели, индивидуализм и наличие собственного мнения по основным жизненным вопросам — этого у отца отнять невозможно. О себе судить трудно, но способность, когда нужно, «приклеиться к стулу», по выражению моей супруги, выполнить необходимую работу и хоть немного приблизиться к намеченной цели — эти свойства моего характера, как мне кажется, можно назвать генетически обусловленными.
Н. С. Смирнова
Дневник гимназиста
С фотографии на меня внимательно смотрит мальчик, очень серьезный и милый. Мальчику пятнадцать лет. Он гимназист — на нем форменная курточка, наверное, серого мышиного цвета. Фотография пожелтела от времени, она сделана в 1886 году. Я пытаюсь найти фамильные черты и в более поздних его фотографиях. Мне интересно представить, как он говорил, что читал, как учился, какой у него был тембр голоса. Я никогда его не видела, а он никогда не узнает о моем существовании. Отцом моего отца он станет в 1909 году.
Руф Яковлевич Смирнов, ученик гимназии
Счастье, что сохранились сведения о моем прапрадеде. Звали его Ржаницын Руф Александрович (1818–1879), священник Николоваганьковской церкви, протоиерей, у которого было тринадцать человек детей. В живых осталось восемь, среди которых Мария Руфовна, мать моего деда. Из этих восьми детей ни один не пошел по стопам отца, зато среди них были врачи, учителя и чиновники. Но эта не та история, о которой я хотела бы рассказать. Проходя теперь мимо Румянцевского музея (самое старое здание Ленинской библиотеки), я знаю, что в сохранившейся в его дворе красавице-церкви служил мой прапрадед. Служил настолько хорошо, что епархия после его смерти издала некролог отдельной книжицей, которая чудом сохранилась в семье. Начало некролога поражает искренностью, незатертостью и незабитостью слов, выбранных для прощания: «В ночь на двадцать пятое число января текущего года (1879) скончался один из ревностных пастырей, редкий по своим душевным качествам, отец протоиерей Московской Николоваганьковской церкви Руф Александрович Ржаницын. От природы больной и слабого телосложения, этот поистине деятель непостыдный на ниве Божии, всю жизнь свою провел в постоянных трудах, заботах
