также молодежных групп вроде объединявшего курсантов Младогерманского ордена, университетских дружин по подготовке офицеров, британских «Бригады мальчиков». Патриотического союза девушек и Ассоциации бойскаутов, пропагандировали воинскую службу как необходимое условие прививания самодисциплины и формирования характера. Роберт Баден–Пауэлл, основатель скаутского движения, пояснял членам своей организации, что девиз скаутов «Будь готов!» на самом деле означает «Будь готов умереть за родину!». Среди среднего класса прочно укоренилось ощущение, что современный городской быт всерьез способствует физическому и моральному упадку низших слоев общества. Воинская служба обещала оградить юношей, причем не только рабочего происхождения, от бездуховности и бесцельности, рутины и не решительности, а война должна была принести освобождение от удушающего комфорта буржуазного существования и никчемности массовой культуры.
Произведения таких писателей, как Редьярд Киплинг, противопоставляли грубого и честного вояку пресыщенному и разнеженному обитателю пригородов; Г. Райдер Хаггард и десятки авторов его калибра увлекали читателей историямио невообразимых приключениях. Прозаики и поэты романтизировали войну, уснащая свои сочинения псевдосредневе- ковой символикой и языком — лошадь у них неизменно становилась верным спутником в боевых походах, солдат — воином, человеческое тело — бренным, а кровь— сладким вином молодости. Героические фантазии сочинителей подкреплялись реальными повестованиями об исследователях, покорителях и первопроходцах — на фоне защиты переправы Роркс–Дрифт, африканских путешествий Ливингстона и приключений Уинстона Черчилля в бурской войне жизнь клерков и лавочников выглядела средоточием скуки и банальности. Даже в творчестве таких далеких от ура–патриотизма художников, как Оскар Уайльд и Обри Бердсли, важную роль играл эпатаж — стремление предложить избалованной и изнеженной аудитории что?нибудь поострее.
Полувоенизированные объединения с их отрицанием домашнего быта и воспеванием естественности и природы обращались за вдохновением к мифическому прошлому, когда вся молодежь, не оскверненная беспросветностью и порочностью жизни индустриальных городов, несла в себе телесную и духовную чистоту и силу. Именно этим ностальгическим романтизмом было проникнуто поколение юных немецких и австрийских националистов — включая тех, на чьих плечах 30 лет спустя будет воздвигнут Третий рейх. Многие европейцы той поры чувствовали усталость от спокойной и мирной жизни и искали драматизма, испытания, славы и простоты — всего, что ассоциировалось с войной. Гельмут фон Мольтке, начальник немецкого Генерального штаба с 1871 по 1888 год, писал: «Вечный мир — это мечта, причем отнюдь не прекрасная, а война есть звено божественного миропорядка. В ней развиваются самые благородные достоинства человека: мужество и самоотверженность, верность долгу и готовность пожертвовать собственной жизнью. Без войны мир погряз бы в материализме».
Пока нации Европы пребывали в мире друг с другом, от десятилетия к десятилетию все более тревожном, остальная планета превращалась в отдушину для их патриотического энтузиазма. Редко дравшиеся на родной земле, во всех прочих частях света европейские армии в XIX веке вели беспрерывные боевые действия — между собой и не только. И если с утратой Францией военного могущества в 1815 году Британия получила почти неограниченное поле деятельности для строительства глобальной империи, то после 1870 года отхватить свою долю мирового господства захотелось и другим европейским державам. Индустриализация дала в руки Франции, Бельгии. Германии и Италии военные технологии, с помощью которых можно было подавить любое сопротивление заморским амбициям, если только эти амбиции не пересекались. Колебания относительно захвата других частей земного шара запросто перевешивали аргументы социал–дарвини- стов — европейцам самой природой предназначено повелевать, и отказаться от этого означает изменить моральному долгу. Издержки колонизации казались незначительными, а престиж, связанный со статусом страны–метрополии, был велик.
До 1875 года уровень колонизации Африки почти не менялся на протяжении двух столетий. За это время европейские державы основали небольшое число прибрежных поселений, однако внутренние области материка считались местом опасным, да к тому же не сулящим особенных коммерческих приобретений — единственной важной статьей экспорта из Африки оставалось пальмовое масло. Сильнее прочих желание расширить свои владения и поспорить с Британией за господство над рынками мира снедало Францию и Германию, но и бельгийский король Леопольд захватил солидную часть бассейна реки Конго, которую практически превратил в удельное княжество. За ним последовали другие, и в 1884 году Бисмарк уже созвал в Берлине международную конференцию в попытке ввести хаотическую «африканскую гонку» в определенные рамки. Конференция постановила, что оккупация любой территории европейским государством наделяет его правами собственности, и это решение послужило ускорению колонизации Африки и все остальных «незанятых» участков суши на планете. К 1914 году Африканский континент, а также и остальной мир, был поделен как пирог между Британией. Францией, Германией. Россией. Соединенным Штатами. Японией, Испанией и Португалией. Африканские королевства и народы, такие как Самори, Борну, теке, лунда, Утетера, йеке, кикуйю, нгуни и шона, были поглощены административными единицами с названиями вроде Французская Западная Африка, Немецкая Восточная Африка или Северная Родезия. Кроме захвата Африки Британией, Францией, Германией и Португалией, этот период стал свидетелем колонизации запада Северной Америки и Филиппин Соединенными Штатами, европейского заселения Квебека и остальной Канады, аннексии сибирских и центральноазиатских земель Россией, японской оккупации Кореи и французского завоевания Индокитая. При наличии нескольких самостоятельных государств — Абиссинии и Марокко в Африке, Китая и группы бывших колоний в Южной Америке — в остальном весь мир был аннексирован индустриальными державами Европы, Соединенными Штатами и Японией.
Колонизация XIX века подразумевала не просто оккупацию и экономическую эксплуатацию коренного неселения — она свела весь мир в единую торговую систему, правила и условия существования которой диктовались промышленниками и банкирами Европы и Соединенных Штатов. Внедрение рациональных схем хозяйствования, базировавшихся на открытой торговле и денежной экономике, имело разрушительный эффект на жизнь народов, чья структура экономического обмена была глубоко укоренена в структуре общинной жизни. Традиционные, крайне изощренные системы назначения цен, взаимозачета, придерживания товара, хранения и снабжения рушились под натиском торжествующей по всему миру простоты законов прибыли, спроса и предложения. Для коренного населения это оборачивалось настоящим бедствием. По оценкам историков в промежутке между 1876 и 1902 годами, на пике колонизаторской активности, в Индии, Китае и Бразилии умерли от голода около 60 миллионов человек. К жертвам голода добавлялись огромные жертвы войн, также нередко спровоцированных угрозой голодного вымирания. К примеру, в 1877 году народ канаков в Новой Каледонии восстал против французских хозяев — земля, на которую его выселили, оказалась неплодородной. Восстание было утоплено в крови, вождя канаков по французской традиции гильотинировали, а голову отослали в Париж — утонченный Париж Ренуара, Моне и Дега — в виде трофея. В некоторых других случаях геноцид, казалось, вообще устраивался из чистого одичания и ради забавы. Начиная примерно с 1804 года британцы убивали, похищали и обращали в рабов коренных обитателей Тасмании, охотясь на них как на зверей и используя в качестве живых мишеней, пока наконец в 1876 году, после 70 лет неописуемой жестокости, не умер последний тасманиец на острове (многих депортировали) — то есть пока не была истреблена целая цивилизация.
По мере того как торговля переходила в завоевание, имперский престиж начинал восприниматься некоторыми группами общества— высшим офицерством, политиками, журналистами, честолюбивыми выскочками — как противовес национальному упадку и впоследствии как неотъемлемая часть нового мироустройства. Прихотливая торговая сеть былых империй к середине XIX века все больше обретала черты идеально функционирующей глобальной системы, все линии которой сводились к правительственным кабинетам и совещательным комнатам глав компаний Европы. Доктрина свободной торговли (см. главу 14) настойчиво добивалась повсеместного торжества законопорядка, и его обеспечение служило главным идеологическим оправданием европейского владычества. Впрочем, империи требовались не только купцам и политикам. Миссионеры завоевывали мир для Христа, социал–дарвинисты говорили о предначертании судьбы, диктующем высшим светлокожим народам повелевать низшими смугло-
