Лорку расстреляют в августе 1936 года неподалеку от Гренады. Перед расстрелом, зная, что он голубой, взвод фашистов изнасиловал поэта… Дали встретит известие о его смерти восклицанием: «Олe!»
И объяснит это в своем «Дневнике одного гения» за 1952 год:
«Таким чисто испанским восклицанием встретил и я в Париже весть о смерти Лорки, лучшего друга моей беспокойной юности.
Этот крик, который бессознательно, биологически издает любитель корриды всякий раз, когда матадору удается сделать удачное, пассе“, который вырывается из глоток тех, кто хочет подбодрить певцов фламенко, и, исторгая его в связи со смертью Лорки, я выразил, насколько трагично, чисто по-испански завершилась его судьба…»
Объяснение не слишком убедительное. Впрочем, вспомним Гертруду Стайн: «Испанцы не жестоки, а скорее бесчувственны к эмоциям других».
Далее он вспоминает студенческие годы, когда Лорка «по меньшей мере пять раз на дню поминал о своей смерти… После чего исполнял некий горизонтальный танец, который должен был передавать прерывистые движения его тела во время погребения, если спустить по откосу его гроб с одного из крутых склонов Гренады…»
Было ли это пророческим видением? Местные жители деревни Виснар, где погиб поэт, говорили, что его и еще троих расстрелянных погребли под старой оливой у большого камня, где бил источник.
Дали помнил и любил Лорку всю жизнь. За неделю до своей смерти художник дал интервью Яну Гибсону, в котором тема дружбы с Лоркой заняла основное время. Вспомнил он и ту сцену, когда Лорка занялся любовью в его присутствии с Маргаритой Мансо. «У меня, — пишет Гибсон, — сложилось четкое представление, что дружба Дали с поэтом воспринималась им как одно из основополагающих переживаний его жизни».
Это подтверждает и сам художник в своем «Дневнике одного гения»:
«В любом случае бесспорно одно. Всякий раз, когда, опустившись в глубины одиночества, мне удается зажечь искру гениальной мысли или нанести на холст мазок запредельной, ангельской красоты, мне неизменно слышится хриплый, глуховатый крик Лорки:,Олe!“»
Глава четвертая
Герой нашей книги говорил, что разница между ним и сюрреалистами в том, что он сюрреалист. Это он говорил после того, как рассорился с основателем этого течения в европейской культуре, французским поэтом Андре Бретоном. Во главу угла своей теории Бретон ставил не само искусство, способное увести от реальности, а поиск «первопричины языка», а это сфера подсознания, где нет логики реальности, но есть много чего, в том числе либидо и прочие тайные желания, отсюда и фрейдизм как один из главных стержней этого движения.
В эссе Бретона «Сюрреализм и живопись» очень много путаницы. Где-то он утверждает, что несколько «капель цвета» дают мгновенный эффект восприятия любого изображения, таким образом, посредством живописи реальность может принимать любые обличия и метаморфозы, в то же время лозунг «я-знаю-это-когда-вижу-это» предполагал видимую, а не внутреннюю и потаенную реальность. По Бретону, живопись должна быть «путем мысли, направленной непосредственно во внутреннюю жизнь». Нечто подобное говорил и художник Густав Моро, которого Бре-тон очень любил и считал одним из предшественников сюрреализма.
Так вот, поговорим о предтечах. Одним из первых Бретон называет Паоло Уччелло (1397–1475). Он единственный из мастеров прошлого, кто назван в первом манифесте сюрреалистов 1924 года. Следующим, разумеется, следует назвать Иеронима Босха. Достаточно минут пять порассматривать его триптих «Сад земных наслаждений», и будет абсолютно ясно, кто истинный родитель европейского живописного авангарда в двадцатом веке. Здесь мы можем «прочесть» истоки творчества многих и многих модернистов, в том числе, конечно, и Дали, который не только любил Босха, но и цитировал в своих работах фрагменты «Сада земных наслаждений».
Под историческими знаменами сюрреализма был и миланский художник Джузеппе Арчимбольдо (1537–1593), известный своими живописными каламбурами — портретами, составленными из цветов и фруктов. Дали также много почерпнул и у Арчимбольдо.
Из художников XIX века, помимо упомянутого Моро (1826–1898), у сюрреалистов вызывал восхищение и Одиллон Редон (1840–1916) с его знаменитой картиной «Глаз, подобно странному шару, поднимается в бесконечность», а также швейцарский художник Арнольд Беклин (1827–1901) с его «Островом мертвых» и Эдвард Мунк, чью работу «Половая зрелость» можно считать классической иллюстрацией к работам Фрейда по детской сексуальности.
Не меньший интерес у сюрреалистов вызывали и примитивисты, первобытное искусство, в том числе и африканское, которым восторгался Пабло Пикассо, а также рисунки душевнобольных, имевших, по мнению Бретона, иное, альтернативное зрение. Он коллекционировал такие рисунки и считал сумасшедших жертвами общества, а не умственного расстройства. Причины для того, чтобы сойти с ума, могут быть, мы знаем, разные. В том числе и невыносимые условия существования, и тут Бре-тон, может быть, и прав, но есть ведь и наследственность.
Особое место в истории сюрреализма занимает итальянец Джордже де Кирико (1888–1978) с его театром снов. Сам художник назвал свою живопись метафизической. Его творчество вплотную примыкает к сюрреализму. За десять лет до возникновения этого течения, еще в 1915 году, де Кирико начал свои эксперименты по созданию картин с перспективой и метафизическим пространством наподобие театральной сцены, где разворачиваются странные действа, статичные, непонятные и загадочные.
А в качестве основательной подпорки для теорий сюрреализма послужили научные открытия психиатра Фрейда и философа Анри Бергсона с его теорией метафизической интуиции, способной вживаться в реальность.
Теперь о взаимоотношениях, точнее взаимовлиянии, различных течений европейского авангарда друг на друга. Бретон очень любил Пикассо за то, что он разрушает концепцию предмета, хотя и критиковал кубистов за их чисто формальные поиски, бессмысленные цветовые и пространственные навороты, которые в конечном итоге никуда не вели.
Большой вклад в сюрреализм внесли немецкие экспрессионисты, особенно Пауль Клее, который в 1914 году зафиксировал в своем блокноте изображение, сделанное с закрытыми глазами. Автоматизм, свободный поток ассоциаций, — вот что было ценно для сюрреалистов у Пауля Клее. Надо, впрочем, иметь в виду, что «чувство» экспрессионистов и «психизм» сюрреалистов — не одно и то же.
Итальянские футуристы, активно разрушавшие в своих картинах материальный мир, обращая его в «силовые линии», были близки сюрреализму агрессивностью, независимостью и яростным желанием вводить зрителя в шок, терроризировать его устоявшийся буржуазный вкус.
Самым близким к сюрреализму стало возникшее в Цюрихе движение дадаистов. Теоретиком и основателем этого течения был румынский еврей Тристан Тзара. Он писал манифесты и стихи, проповедовал агрессию и провокацию, коллективное творчество и тому подобное.
В самом названии — «да-да» — бессмысленность и случайность. Почему «да-да», а не «нет-нет»? Дадаисты отождествляли искусство с жизнью, а разум объявили безумием на том основании, что те, кто развязал войну, считаются людьми разумными.
Дадаисты собирались в цюрихском кафе «Кабаре Вольтера» по вечерам и эпатировали публику бессмысленными выкриками или бессловесным вокалом. Они ратовали за демократизм творчества, полагали, что художником может стать любой, подобно футуристам и экспрессионистам, выставлявшим вместе со своими работами детские рисунки или «шедевры» обитателей дурдомов. Кстати, де Кирико и Клее видели в детском творчестве основу искусства в чистом первозданном виде. Тзара считал, что каждый, у кого есть печатный текст и ножницы, может стать поэтом. Для этого надо настричь из газеты или журнала любые предложения, положить в мешок и, вытаскивая наугад, записывать или наклеивать.
