а Гитлер, разумеется, на стороне фалангистов. Начинают формироваться интернациональные бригады, причем Ив Танги и другие из стана сюрреалистов едут защищать республику.
Дали тоже надо было как-то определяться, тем более его покровитель Джеймс стоял за испанскую республику и даже разработал план финансовой помощи республиканцам. Он предложил испанскому правительству выставить картины Эль-Греко из музея Прадо в Лондоне, а вырученные деньги пустить на закупку самолетов. Что и говорить, план великолепный. Если бы картины оказались в Лондоне, едва ли скоро они вернулись бы в Мадрид в тогдашней политической обстановке.
Джеймс говорил, что Дали также приветствовал борцов за республику, однако, зная взгляды художника на происходящее, в это с трудом верится. В «Тайной жизни», книге, законченной Дали летом 1941 года, то есть пять лет спустя, он пишет:
«Гражданская война не переменила моих убеждений, разве что сделала их определеннее. Я всегда питал ужас и отвращение к революции, какой бы она ни была, но тогда это чувство достигло патологических степеней. Однако не сочтите меня реакционером. Реагировать (вспомните этимологию) — занятие для амебы, а я человек думающий и никаких других определений, кроме ДАЛИ, не приемлю. Тем не менее гиена общественного мнения разинула свою зловонную пасть и, пуская слюни, потребовала меня к ответу — за Сталина я или за Гитлера. Чума на оба ваши дома! Я за Дали — ныне, присно и во веки веков. Я — далинист. Я не верю ни в коммунизм, ни в национал-социализм и вообще не верю ни в какие революции. Высокая традиция — вот единственная реальность, вот моя вера».
И далее: «…Мой большой друг — поэт горькой судьбы Федерико Гарсиа Лорка был казнен в Гренаде, занятой фашистами. Его смерть превратили в пропагандистское знамя. Это подлость, потому что всякий и каждый знал, что на всей планете нет человека аполитичнее Лорки. Он умер не за политическую идею, ту или иную».
Что касается Лорки, правда на стороне Дали, хотя поэт, будь он хоть в России, хоть в Испании — всегда «больше, чем поэт», и олицетворял собой дух свободы и демократии, так ненавистный фашистам; нам кажется, что и наш герой, окажись в то время в Испании под горячей фалангистской рукой, вполне мог разделить судьбу своего друга, в чем он имел возможность убедиться и раньше, в 35-м, когда удирал из Барселоны.
Дали был прежде всего художником, и его в первую очередь занимали творческие идеи, далекие от политики, и «чума на оба ваши дома» — в некоторой степени даже понятная реакция художника, не хотевшего лезть не в свое дело, у которого с головой хватало насущных творческих проблем.
Да и что можно было понять в хитросплетениях европейской политики, соглашательской или, как ее еще называли, — умиротворения? Вслед за отказом Франции помочь военными поставками законному республиканскому правительству Испании Лондон также пальцем не пошевелил, чтобы помочь испанскому демократическому режиму, а некоторые высокопоставленные лица называли Франко патриотом. Немудрено, что состоялось позорное Мюнхенское соглашение, приведшее в результате к мировой войне.
Лучезарная Италия стала для Дали не только убежищем от всей этой склоки, но и желанным местом для всякого художника. Здесь он имел возможность познакомиться с титанами Возрождения воочию, познать силу и мощь таланта Рафаэля, Леонардо, Микеланджело. Здесь Дали отчетливо осознал ответственность современного художника в деле сохранения и творческого переосмысления высокой традиции, окончательно ставшей для него путеводной звездой и центром притяжения. Разрушительный запал революционной новизны, ниспровергавшей с крепких пьедесталов идолов буржуазного искусства, не только ослабел, а коренным образом изменил направление: отныне Дали будет искать и находить революцию в традиции, наполняя ее новым смыслом и содержанием современности с ее открытиями не только в области гуманитарной, но также и точных наук, в частности физики.
При этом Дали не мог и не хотел резко порывать с сюрреалистическим движением, его основными постулатами и практикой. До своего отъезда в Италию он участвовал в мае 1935 года в парижской выставке сюрреалистических объектов вместе с другими мэтрами — Дюшаном, Эрнстом, Миро, Арпом, Ман Реем, Джакометти, Маргриттом, Пикассо, Ивом Танги и Мере Оппенхайм, чья работа «Меховая чашка и блюдце» стала хрестоматийной. Выставилась тут и Гала с моделью для сюрреалистического интерьера с названием «Лестница Купидона и Психеи». Дали представил «Афродизийский вечерний смокинг» — настоящий смокинг был увешан рюмочками с ликером, а между лацканами красовался маленький бюстгальтер. Дали объяснял, что в этой одежде надо передвигаться в автомобиле на малой скорости и наносить вечерние визиты.
Вообще в то время он очень увлекался подобными вещами. Выдумывал всевозможные «штучки» — прозрачный манекен в качестве аквариума, накладные ногти с маленькими зеркальцами (в своем романе «Тайные лики», а мы остановимся на нем позже поподробнее, он выдумал, что хорошо бы женские зубы служили киноэкранчиками), дышащее кресло, очки-калейдоскоп для автомобилистов, если пейзаж навевает скуку; обувь на рессорах, женское платье с дополнительными грудями на спине и так далее.
Шедеврами в этой области станут подаренное Гале сердце из золота и драгоценных камней: оно пульсировало, как живое, благодаря встроенному в него механизму, а также интерьер комнаты, изображающей портрет известной актрисы Майе Уэст.
Он пишет в то время статью «Все почести объекту!», где, помимо всего прочего, предается анализу свастики и приходит к выводу, что свастика — слияние Левого и Правого. Ян Гибсон полагает, что Дали тем самым лил воду на мельницу фашистов, потому что в их идеологии «синтез сил революции и реакции» был одним из пропагандистских лозунгов. Это кажется сильно притянутым — для художника Сальвадора Дали анализ орнаментальной символики, взятой, как известно, из индийской мифологии, едва ли нес в себе и политический подтекст.
Крупнейшим показом сюрреалистического искусства явилась и выставка 1936 года в Лондоне, где участвовали художники из четырнадцати стран, и было представлено четыреста работ шестидесяти восьми авторов. На открытие, где Бретон произнес вступительное слово, пришли две тысячи человек. На Бонд- стрит стояла такая толпа, что невозможно было проехать.
Дали выставил здесь свой «возбудительный пиджак» с алкоголем и бюстгальтером, а также, помимо графики, три живописные работы, одна из которых, под названием «Великий параноик», представляет нам уже нового Дали. Она написана на квадратном холсте в единой теплой охристой гамме, на ней человеческие фигуры в разнообразных позах образуют мужскую голову. Двойной образ — прием, используемый Дали раньше в деталях, проявляет здесь самодовлеющее значение.
Дальнейшее приближение к традиции легко обнаруживается в этой работе, родственной старым мастерам — преобладание рисунка над колоритом, виртуозная техника и композиционное построение — все свидетельствует об этом.
И в теоретических его работах того времени видны постоянные попытки найти новое в старом, узаконить преемственность сюрреализма по отношению к наследию прошлого. В этом смысле любопытна статья «Призрак сюрреализма в Вечно Женственном у прерафаэлитов», свидетельствующая кроме всего прочего, что Дали хорошо изучил коллекцию прерафаэлитов в лондонской галерее «Тейт». О «свежести и свободе», с какой Дали возвращал прерафаэлитов в современность, писал и известный художественный критик и теоретик Герберт Рид, побывавший на выставке сюрреалистов в Лондоне.
И хотя интерес к выставке был огромный, лондонская пресса не жаловала ее хвалебными откликами, а, наоборот, ерничала, свистала и улюлюкала. Но тем не менее это не смущало гурманов от искусства, богатых коллекционеров из высшего общества, о чем свидетельствует успех персональной выставки Дали, открывшейся в том же 1936 году в лондонской галерее Алекса, Рида и Лефевра. Семь из двадцати выставленных работ было продано до открытия вернисажа, а десять — в день открытия еще до обеда по цене от ста фунтов и выше, а рисунки ушли по тридцати пяти фунтов. По тем временам это были неплохие деньги.
Лучшей работой выставки считается «Предчувствие гражданской войны», имевшая на лондонской выставке еще свое первоначальное название «Мягкая конструкция с тушеными бобами». Дали переименовал свою работу уже после начала гражданской войны, поэтому многие считают, что никакое это не предчувствие, а типично конъюнктурный ход, но, как бы то ни было, это не преуменьшает художественной ценности полотна.
Здесь, как и в «Осеннем каннибальстве», художник с удивительной образностью и эмоциональной художественной силой передает безумие саморазрушения и мучительное сладострастное стремление
