l:href='#n_404' type='note'>[404]. Рассказы о кутежах и бесчинствах Ивана Долгорукого ходили по всей Москве. Через поколение дошли они и до князя Щербатова: «Князь Иван Алексеевич Долгоруков был молод, любил распутную жизнь и всеми страстьми, к каковым подвержены молодые люди, не имеющие причины обуздывать их, был обладаем. Пьянство, роскошь, любодеяние и насилии место прежде бывшего порядку заступили. В пример сему, ко стыду того века скажу, что слюбился он, иль лучше сказать, взял на блудодеяние себе, между прочими, жену К. Н. Ю. Т. (кн. Никиты Юрьевича Трубецкого. —
Таков был жених, избранный страстно влюбленной в него шестнадцатилетней Натальей Шереметевой.
Обручение было обставлено пышно: праздничный ритуал почти совпадал с торжественным ритуалом обручения императора Петра II с княжной Долгорукой, сестрой фаворита.
Две готовившиеся свадьбы проходили на фоне сложного переплетения личных и политических интересов. Большой, но не дружный клан князей Долгоруких стремился закрепить за собой все источники государственной власти и богатства. Политика была для них лишь средством получить доступ к должностям и имуществам. Боясь конкуренции, они пошли даже на тактический союз со своими постоянными соперниками, князьями Голицыными. Голицыны принадлежали к тому лагерю старой знати, который уходил корнями в глубокую древность (Голицыны — потомки литовского князя Гедимина), но к этому времени уже пережили культурную переплавку. Родственники фаворита правительницы Софьи, Голицыны были близки к «западническим» кругам допетровского царствования. Это — семья, сочетавшая европейскую образованность и боярское недоверие к самодержавию. Их манила не столько допетровская старина, сколько шведская вельможная конституционность. Испанский посол герцог де Лириа вносил в свое донесение, что «дом Голицыных, упавший было во время владычества Долгоруковых, поднял голову и вздумал ввести образ правления, подобный Английскому»[406].
10 февраля 1720 года испанский посол, сообщая о согласии принцессы Анны Иоанновны занять русский престол, записывал: «Ета весть наполнила радостию всех тех, кои хотели управлять государством, как республикою»[407]. Это был, конечно, замысел феодально- аристократической республики с фиктивной властью государя. Себя Голицыны чувствовали скорее европейскими феодалами, чем старыми московскими боярами. Эти настроения князь Дмитрий Михайлович Голицын, когда «затейка»[408] верховников провалилась, выразил словами: «Трапеза была уготована, но приглашенные оказались недостойными; знаю, что я буду жертвою неудачи этого дела. Так и быть, пострадаю за отечество; мне уже немного остается жить; но те, которые заставляют меня плакать, будут плакать более моего»[409]. Не совсем ясно, кого имел в виду Д. Голицын в своем предсказании: эгоистических Долгоруких или враждебное верховникам дворянство, — но он оказался пророком.
Лагерь ненавистников вельможной аристократии не был единым: сюда входили и такие сподвижники Петра, как Феофан Прокопович — просвещенный, но утонувший в интригах «птенец гнезда Петрова», и теоретики абсолютизма, ученики Пуфендорфа и поклонники Петра, видевшие в самодержавии кратчайший путь к просвещению: историк Василий Татищев и поэт Антиох Кантемир, а также и огромная масса мелкого «шляхетства», которая думала о расширении не просвещения, а крепостного права и с мучительной завистью смотрела на богатство вельмож. «Шляхетство» не хотело ни реформ, ни просвещения, а желало лишь спихнуть ухвативших власть «случайных людей», чтобы поделить их места. Оно-то, в конечном счете, и победило.
Внезапная смерть молодого императора смешала все карты. Долгорукие напрасно предпринимали попытки сохранить власть, державшуюся лишь на шаткой основе фаворитизма, и совершали действия, которые можно объяснить лишь растерянностью и готовностью защищать свои преимущества преступными путями.
Влюбленные глаза Натальи Шереметевой сохранили трогательный образ ее жениха, повергнутого в отчаяние неожиданной смертью императора. Из окна она наблюдала церемониал похорон: впереди шел духовный чин, «потом, как обыкновенно бывают такие высочайшие погребения, несли государственные гербы, кавалерию, разные ордена, короны; в том числе и мой жених шел перед гробом, нес на подушке кавалерию, и два ассистента вели под руки. Не могла его видеть от жалости в таком состоянии: епанча траурная предлинная, флер на шляпе до земли, волосы распущенные, сам так бледен, что никакой живости нет. Поравнявши против моих окон, взглянул плачущими глазами с тем знаком или миною: кого погребаем? в последний, последний раз провожаю. Я так обеспамятовала, что упала на окошко: не могла усидеть от слабости»[410]. Нельзя не отметить характерную черту эпохи. Непосредственная, захватывающая читателя искренность не исключает того, что из-под пера Натальи Долгорукой выходит текст высокохудожественный, в котором, как и в ее сознании, зримые бытовые образы и реалии (характерные слова: «мина» в значении «выражение лица», «кавалерия» и др.) сочетаются с риторическими оборотами. Во фразе: «Кого погребаем? в последний, последний раз провожаю» — бросается в глаза переход от первого лица множественного числа к единственному и немотивированный повтор («в последний, последний раз»). Это объясняется тем, что первая часть приведенного отрывка — цитата из знаменитой и тогда всем известной речи Феофана Прокоповича на похоронах Петра I, а вторая часть — непосредственное восклицание, выражающее личную горесть. Последняя же сцена — падение плачущей невесты на окно, — конечно, не могла быть написана рукой допетровской боярышни. Воспоминания писались в 1762 году, и отзвук нового отношения к своим чувствам слышен в искреннем рассказе Натальи Борисовны.
Однако не все смотрели на Долгоруких такими глазами. Сама же княгиня вспоминает, как она в коляске проезжала в день приезда Анны Иоанновны в Петербург: «Как я поехала домой, надобно было ехать через все полки, которые в строю были собраны. <…> Боже мой! Я тогда света не видела и не знала от стыда, куда меня везут и где я. Одни кричат: „это отца нашего невеста!“ Подбегают ко мне: „матушка наша, лишились мы своего государя!“ Иные кричат: „прошло ваше время, теперь не старая пора!“ Принуждена была все это вытерпеть, рада была, что доехала до двора своего; вынес Бог из такого содому» (с. 14). По городу распространялись слухи и сплетни, подхватываемые порой немецкой печатью, которая жадно следила за перипетиями разыгравшейся в Москве трагедии. Рассказывали, что едва Петр II испустил дыхание, из спальни его в залу, где собрались Сенат и высшие чины, выбежал с обнаженной саблей князь Иван Долгорукий и силой пытался заставить их присягнуть своей сестре. Слух этот совершенно лишен вероятности, но весьма характерен. Видимо, разговоры и слухи, расползавшиеся по Москве и Петербургу, были откровенно враждебны Долгоруким. Все предвидели их падение. А между тем верховники предпринимали последние отчаянные попытки удержаться у власти. План возвести на престол невесту государя, княжну Долгорукую, сразу же отпал как нереальный, но в ходе его обсуждения было изготовлено поддельное завещание Петра II в пользу Екатерины Долгорукой, легкомысленно подписанное беспечным князем Иваном, который легко подделывал подпись императора. Есть основания полагать, что он поставил подпись, уступая просьбам старших Долгоруких и даже не подозревая серьезности своего поступка. Заговорщики испугались, и поддельный документ не был использован, но недружные и вздорные Долгорукие не смогли сохранить тайны, и темные слухи о ней просочились в общество. Феофан Прокопович записал мнение «не тех, кто легко и скоропостижно рассуждал» (бесспорно, свое собственное): «Но осторожные головы глубочае нечто проницали и догадывалися, что господа Верховные иный некий от прежнего вид царствования устроили и что на нощном оном многочисленном своем беседовании сократить власть царскую и некими вымышленными доводами акибы обуздать и, просто рещи, лишить самодержавия затеяли»[411].
«Осторожные головы» догадывались о следующем: отбросив планы возведения на престол
