Весопляс наклонился над ручьем и долго с наслаждением смывал с себя грязь, слезы и чужую кровь.
Потом улегся в траву, подложив руки под затылок, чистое золотистое личико безмятежно улыбалось, от холодной воды проступил стыдливый румянец.
Его измученная лошадка бродила по берегу ручья, над ее тощим хребтом роилась солнечная мошкара.
- Три-три, нет игры - промурлыкал Весопляс, затейливый полет бабочек-павлиноглазок над нагретой поляной баюкал его. Маленькое сердечко билось смирно.
- Три-три, нет игры… балуясь, повторял Весопляс.
Мысли, угнездившиеся в его изящном черепе, были уютны и смешны - он по-детски сокрушался о выпавшем из кармана хрустальном шарике, о порванном пояске, какая жалость - приталенное мне так идет, мечтал о вечернем спокойном трактире, где ему отрежут горбушку тминного каравая, положат сверху кусок молодого сыра и ветчины, и все это он запьет темным карамельным портером.
А где-то клинки баронской челяди на ломти рубили принца
Эдуарда и Гальвестона, и кровь и омерзительные рваные куски спекались в пыли под копытами.
Благородные рыцари торопились убивать - так спешат дети, боясь, что мать позовет ужинать и прервет увлекательную игру.
Пьяные, расслабленные от крови и безнаказанности, убийцы даже не удосужились скрыться, они спешились и сели ужинать на обочине, каждому проезжающему показывая на изуродованные трупы, они говорили: суд Божий и Королевский. А де Клер хлебал из фляги и бросал перепуганным возчикам мелочь от монарших щедрот.
Подоспевшая гвардия Эдуарда I, быстро расправилась с челядинцами.
Барон был ранен и взят под стражу.
- Ребята! Братцы Король теперь - я! Мы же принца правильно убили! Да вы что, ребята! Это ведь игра!
Без суда и следствия рейтары соорудили петлю из отстегнутых поводьев и удавили изменника на воротах кладбищенской часовни, стоявшей на перекрестке.
Весопляс нежно вздохнул, свернулся клубочком в медвяном вереске и заснул, как ягненок под боком матки.
Уже в Ньюкасле мы узнали, что Изабелла, узнав о смерти мужа, едва не скинула долгожданное дитя - только вмешательство невозмутимого врача Бартоломеуса смогло спасти и мать и ребенка. Мальчик родился недоношенным. Когда тела мучеников, покрытые черным шелком везли по городу, многие плакали с легкостью забыв прежнее зубоскальство - молились про себя - церкви были закрыты и чудом выживший дворцовый капеллан отслужил короткий заупокойный молебен.
Мы с тобой стояли в толпе скорбящих придворных. Траур был тебе к лицу, моя модница, ты положила в гроб принца букетик сирени. И что же - служба уже заканчивалась, когда в приоткрытую дверь домашней молельни королевского дома проскользнул Весопляс - пиковый валет, комкавший в руках ажурные черные перчатки. Он бросился к гробу и завыл глухо и непристойно, как вдова.
В толпе придворных поднялось пасечное жужжание - я вывел его на воздух за плечи - едва держась на ногах он глотал вино из моей фляги и садовые тени плели бесконечные узоры на его бледном лице.
Как он тоскует по убитому - почти умиленно подумал я. Я не знал о прерванной охоте барона де Клера.
Вскоре я узнал, что Весопляс получил из королевских рук графство Норфолк.
Причем на имя Даниэля фон Малегрина.
Я мог только хватать по-рыбьи воздух.
А ты, моя хозяюшка, смеялась и мыла окна в новом домике, который он купил для нас на окраине Ньюкасла.
Его назначили опекуном измученной родами Изабеллы и ее недозрелого инфанта.
А я бранился с молочницей и прачкой и чинил дыру в заборе, слушая, как в сарайчике хрюкает и трется поросенок.
Он прогуливался в дворцовом саду и на крепостных валах со старым Эдуардом и поддерживал немощного под локоть и шептал на ухо.
- Вы так хорошо советуете, мой мальчик! - восхищался король.
- Всю ответственность я беру на себя, отзывался Весопляс, закрывал живые глаза и под дождем на щеки синими потеками сочились нарисованные очи, он стирал свои вторые глаза рукавом и улыбался, думая совсем о другом.
-
Я стал тенью собственного имени, я каждодневно обивал пороги королевской канцелярии, умоляя начать процесс над монахами хотя бы завтра.
Завтра никогда не наступало.
О судьбе арестованных священников я ничего не знал.
Кстати, они не были внесены в списки заключенных Судебной тюрьмы, где они томились я не знал.
Через три месяца меня допустили к разбирательству.
Судья, врач Бартоломеус и я шли по длительным коридорам Крепости. Из-под ног шарахались тени и крысы.
Тюремщик-голландец туго соображал, чего же мы от него хотим.
