I
Город накрыл снежный шторм. Низкие облака опустились на верхние этажи многоэтажек, ветер раскачивал рекламные щиты и швырял в лица прохожих тяжелые хлопья мокрого снега. Автомобили, с натугой проворачивая колеса, пытались выползти из безнадежно вставшего центра города. Очерченные пунктиром желтых фонарей скоростные проспекты на глазах покрывались снежной кашей, и спешащие от метро пешеходы легко обгоняли ползущие в потоке машины.
Сергей припарковался, подождав, пока шустрый жигуленок подберет голосующих пассажиров, выключил радио, напоследок объявившее очевидную истину об огромных пробках и вопиющую ложь об отсутствии осадков, и заглушил двигатель. Выходить из теплого салона не хотелось, мокрый снег немедленно залепил лобовое стекло, рядом по тротуару по щиколотку в московской зимней слякоти шли по своим делам многочисленные прохожие, безуспешно пытающиеся защититься от колючего ветра. Сергей вышел из машины, кляня про себя коллег-автомобилистов, увернулся от брызг, летящих с дороги, провалился по колено в собравшуюся у обочины серую жижу, поднял воротник, поглубже натянул шапку и направился к дому.
Был конец рабочего дня, люди спешили по домам, сумерки сгустились, но вечер еще не наступил. Вечер — это когда уставшие за день москвичи уже вернулись домой, расселись перед телевизорами или занялись нехитрыми домашними заботами, а веселые компании заполнили кафе и рестораны. А сейчас был знаменитый московский час пик, когда главное — это поскорее добраться до дома и ощутить разницу между домашним уютом и неприветливой промозглой улицей. А еще Сергею ужасно хотелось кофе, хотелось с самого утра, когда он, опаздывая, вылетел из квартиры, держа в зубах портфель и на ходу засовывая руки в рукава куртки. И хотелось не той бурды, непостижимым образом образующейся в кофейных автоматах, изобретенных, по-видимому в тайных лабораториях ордена ненавистников кофе, а именно настоящего ароматного кофе, из настоящих отборных зерен, в настоящей медной турке. В идеале, конечно, приготовленном на раскаленном песке, ну да бог с ним, со скидкой на урбанизацию пойдет и газовая плита. Но только не ту, маленькую кофейную чашечку, принятую в комфортной Европе и на жарком Востоке, незнакомыми с российской промозглостью, а настоящую большую тяжелую горячую кружку. Сергей даже почувствовал запах кофе, помотал головой, отгоняя наваждение, и ускорил шаги.
Он прошел по скользкой тропинке мимо вытянувшегося вдоль дороги ряда разнокалиберных гаражей-ракушек с облезающей краской, мимо неторопливо сгребающего слякоть с тротуара дворника в оранжевой не по размеру накидке, подошел, увернувшись от забравшегося в неурочное время во двор мусоровоза к подъезду, и увидел Ганю.
Это было как картинка из прошлого — за прошедшие двадцать лет Ганя совершенно не изменился. Он стоял у подъезда — огромный, нескладный, в длинном брезентовом плаще, лысый как биллиардный шар, с оттопыренными как лопухи ушами, в круглых очках на веревочке и с улыбкой до ушей. У его ноги стоял необъятный перевязанный ремнями коричневый чемодан, той самой угловатой советской конструкции с откидывающимися щелкающими замками. Трудно представить более немосковский персонаж, фигуру, более несоответствующую представлению о том, как должен выглядеть человек, волею судеб оказавшийся на улицах столицы, один вид которого должен был неизбежно пробуждать служебные инстинкты у всех встречных стражей порядка. И действительно, потом Ганя признался, что у него по пути документы проверяли четыре раза. И только добродушное обаяние позволило избежать участи быть препровожденным в кутузку до выяснения его, Ганиной, личности.
Бог ты мой, это же сколько времени прошло, лет двадцать? Точно, ровно двадцать лет назад Ганя проводил Сергея на стоящий восемь минут скорый 'Москва-Казань'. Он стоял на перроне — лысый, в длинном плаще, руки в карманы. Правда тогда рядом рыдала Светка Корнеева, справедливо полагающая, что столица забирает ее Сереженьку навсегда…
Ганя заграбастал друга своими ручищами и радостно захлопал по спине, словно выбивая из него пыль.
— Пусти! — простонал Сергей, и тот ослабил объятья. — Ну, ты, старик и здоров, — добавил он, отступив на шаг, — все кости переломаешь. Ты что стоишь, дружище, позвонил бы, Ленка дома.
Ганя в ответ неопределенно пожал плечами.
Они поднялись на шестой этаж, вышли из лифта, и Сергей нажал кнопку звонка. Ленка открыла мгновенно, словно ждала под дверью. Она обладала сверхъестественной способностью с точностью до секунды угадывать момент прихода мужа. Согласитесь, что хорошая жена отличается от жены посредственной тем, что узнав о том, что мужнин приятель приезжает погостить недельки на две, не испытывает ничего, кроме искренней радости. Или, по крайней мере, искусно ее симулирует. Ленка все- таки хорошая жена. Она немедленно переключилась на роль радушной хозяйки, и после необходимых по случаю расшаркиваний, охов и вздохов все трое очутились в комнате за накрытым как по волшебству столом, тем более, Ганин чемодан оказался заполнен закатанными банками с давно забытыми в городе дарами щедрой средневолжской природы. В своих рассказах о Гане Сергей как-то опустил, что тот совершенно не переносит алкоголя, так что бутылка холодной зубровки поначалу оказалась невостребованной, сиротливо примостившись в уголке заставленного идеальными закусками стола. Но потом Сергей, посмотрев на привезенные Ганей соленые рыжики, политые душистым маслом и посыпанные зеленым лучком, не выдержал, опрокинул рюмку, поймал на вилку хрустящий ускользающий гриб, и завершил действо, положив в рот кусочек осыпанной зеленью рассыпающейся горячей картошечки, с тающим комочком топленого масла. Ленка посмотрела, виновато вздохнула и налила стопочку зубровки себе. А Ганя только радостно улыбался. Атмосфера явно потеплела, умеренные дозы хорошего алкоголя в сочетании с Ганиными гостинцами привели хозяев в радушно-расслабленное состояние.
За первые полчаса Ганя рассказал все. Все — это значит краткая история Приволжска и всех общих знакомых за время отсутствия Сергея. Ганя — поразительный рассказчик. Он говорит невероятно емким и правильным языком, использовать который могли бы писатели-классики девятнадцатого века. Необъятный словарный запас позволяет ему в несколько слов охватить предмет, на описание которого у любого другого ушло бы минут сорок. Пара фраз — и перед Сергеем прошла жизнь школьного заводилы Леньки Кротова с очевидным прозвищем Крот. Работа на фабрике — пьянка — танцы — драка — отсидка — возвращение — рэкет — спортивный костюм и кожаная куртка. А через год его тело нашли на тридцать втором километре трассы Приволжск — Саратов. Ленька Крот — это тот серьезный курносый мальчуган в белой рубашке рядом с учительницей на черно-белом фото.
Сергей слушал и несколько расслабленно и рассеянно рассматривал Ганю. Высокий — под два метра, худой, жилистый, в длинном сером вязаном свитере и толстых шерстяных брюках. Он вспомнил, как их с Ганей принимали в комсомол, в торжественной обстановке, в Приволжском райкоме на заседании партхозактива в присутствии всего возможного местного руководства, закупоренного в наглухо застегнутые костюмы и официально-строгого, как передовица газеты 'Правда'. Ганя пришел на заседание в таком же свитере и брюках, иной одежды он не признавал, и в лыжных ботинках, поскольку другой обуви сорок седьмого размера не нашлось. Так он и ходил, летом — в сандалиях, зимой — в лыжных ботиках.
Ганя, рассказывая о своих передвижениях по Москве и переговорах с московской милицией, мимоходом упомянул, как по приезде на Павелецкий вокзал, местная шпана, обманутая добродушно- нескладной внешностью Гани и объемным чемоданом, попыталась его ограбить. Сергей про себя усмехнулся. Он вспомнил, как провожая Светку Корнееву вечером после школьной дискотеки, столкнулся на набережной с бандой левобережных — как положено в широченных штанах и тяжеленных ботинках. И с двумя рвущимися с поводков оскаленными собаками новомодной тогда породы доберман. Сергей, прикрывая Светку, прижался спиной к ларьку 'Союзпечати', судорожно прикидывая пути к отступлению и сознавая, что вариантов спасения нет. Левобережные сноровисто окружили его полукольцом. И тут появился Ганя. Собаки рванулись с поводков, но, подбежав к нему, смешно поджали обрубки хвостов, остановились, растерянно оглянулись на хозяев и, поскуливая, отбежали в сторону. Ганя приближался огромными шагами. Возможно, все обошлось бы без насилия, но все испортили Ганины очки. Круглые, 'профессорские', с толстыми телескопными линзами, перевязанные на затылке шнурком от ботинок, они сами по себе были высшим оскорблением для гопников. Впрочем, Ганя и сам прекрасно осознавал
