выходят эмоциональные цели семьи, появляются более высокие ожидания, но и намного больше возможностей проиграть. В настоящее время внедряется чисто договорная модель, в ней есть только две воли, которые на равных договариваются между собой, которые могут прийти к соглашению сохранить свой союз или развестись, ревностно оберегая собственную независимость. Пожалуй, здесь присутствует проблема противоречивых целей. Нельзя плавать и сторожить одежду. Страх неудачи в семейных отношениях влечет за собой то, что каждый из супругов старается меньше вкладывать в семью, становится чрезмерно скрытным, подготавливая для себя возможность отхода. Вероятность развода, с самого начала совместной жизни нависающая над супругами, вынуждает их готовиться к такому развитию событий, что лишь увеличивает шанс того, что именно так все и произойдет. Это еще один случай, когда предсказание сбывается благодаря самому факту его провозглашения.
Западная цивилизация так высоко вознесла личные цели, что постепенно обесценила цели общие. Если тщательно изучить это явление, мы увидим, что оно заключает в себе неизбежный парадокс. Общий замысел — защитить достоинство личности — приводит к защите личностных прав, что во многих случаях истолковывается как наивысшая оценка частных намерений. „Мы не можем прийти к согласию в понимании счастья“ — это довольно глупая догма либеральной философии, которая, защищая ее, в то же самое время борется за общую цель: освободить нас от тирании государства, для того чтобы мы могли воплотить на практике нашу идею счастья. Общая цель — жить, пользуясь правами, — создала основу для индивидуалистического образа жизни, который уничтожает общую цель.
Как говорит Ульрих Бек[57], „основные институты современного общества — базовые гражданские, политические и социальные права — ориентированы на индивидуума, а не на группу. По мере того как базовые права усваиваются и перенимаются, спираль индивидуализации разрушает существующие основы социального сосуществования“. Личные цели отдаляются от общих. Неолиберальная экономика опирается на представление об автаркическом человеческом я. Допускается, что индивидуумы могут управлять — они сами — всей своей жизнью и что они обладают и будут обновлять способность к действию, для которой черпают ресурсы из себя самих. Когнитивная психология защищает подобную точку зрения, когда говорит: „Нас заставляют страдать не вещи, а наши представления о вещах“. Если это правда, то решение состоит в изменении наших представлений, а не в изменении ситуации. Это верх реакционного консерватизма.
Мы уже выявили три типа ошибок, связанных со ставящимися целями. Я плохо выбрал цель (она была невозможной, противоречивой, разрушительной). Я не сумел согласовать мои цели с целями другого конкретного человека (неудавшиеся браки). Я не сумел согласовать мои цели с целями, поставленными обществом с опорой на мораль и права (крайний индивидуализм).
Мне хотелось бы тщательно исследовать последний случай. Индивидуализм может привести к триумфу частного разума и поражению коллективного. Я отдаю себе отчет в том, что начинаю погружаться в дебри, но такой путь представляется мне неминуемым.
Давайте поговорим об этом. Я считаю, что злоба — грандиозная ошибка разума. Я воспользуюсь недвусмысленной и элементарной идеей зла: плохим является то поведение, которое покушается на права другого человека и тем самым влечет за собой вред и несправедливость. Так как я вроде бы увязываю добро с триумфом разума и зло — с его ошибкой, возможно, вы подумаете, что я сравниваю кислое с холодным. Умнейший человек может быть злонамеренным, и, наоборот, хороший человек может быть глупым. Так нас учит популярная психология, которая часто оказывается поверхностной. В кастильских деревнях inocentes („невинными“) называли умственно отсталых, а когда мы говорим о ком-нибудь, что он „хороший человек“[58], мы почти что оскорбляем его. Антонио Мачадо должен был остеречься от такого ложного употребления слова:
Почему я настаиваю на связи моральных категорий (добро/зло) с интеллектуальными (знание/истина, эффективность/неэффективность)? Потому что считаю, что это единственный способ понять главные составляющие нашей жизни и разрешить трагические проблемы. Мне нужно показать, что в данном случае особенно важно и непросто применить „принцип иерархии рамок“. Есть частное использование разума, у которого свои цели, критерии и ценности. И есть общественное использование разума со своими целями, критериями и ценностями. Мой личный интерес толкает меня к частному его использованию. Наука или право — к общественному. Каждый вид использования разума определяет оценочную рамку, и вполне может статься так, что поведение, приводящее к триумфу в области частного, оказывается ошибочным в области общественного. Что же нам делать в таком случае? Какой рамке отдать предпочтение?
В качестве примера обращусь к персонажу, который уже встречался в этой книге: Наполеону Бонапарту. Восхищение, которое он вызывал у современников, было невероятно. Жак де Норвен, занимавший различные посты в правительстве, написал биографию императора, имевшую большой успех. Согласно де Норвену, Наполеон переживал трагедию переизбытка. Он был слишком гениален, слишком счастлив и слишком несчастен.
Были опубликованы мемуары барона Агатона Фэна, который долгие годы служил личным секретарем императора. В них нам представлен необычный взгляд на Наполеона, рассказано о его манере работать в кабинете и организовать деятельность своей администрации.
Фэн детально описывает распорядок рабочего дня императора. Его личный кабинет — куда он позволял себе являться в халате — находился между спальней и приемной — куда он выходил одетым соответствующим образом. Он сам делал эскизы мебели — во всех кабинетах всех его дворцов имелся особый стол в форме восьмерки, — а также придумал тетради, которые раз в две недели должны были направлять ему министерства, тетради, содержащие все данные о стране с отчетом обо всем в ней произошедшем. Он знал то, что хотел знать, и знал, в каком виде должна поступать к нему информация, чтобы он успевал мгновенно усваивать ее. „Ремесло императора предполагает свои инструменты, как и всякое иное ремесло“, — часто говорил он.
Тетради, постоянно находившиеся на его столе, представляли собой свод сведений о жизни страны. Император понял, что информация — это власть, гораздо раньше, чем наши политологи. Он читал все и требовал, чтобы сохранялись все доклады, все письма, все записи. Он был буквально помешан на цифрах. „Императору, — писал Фэн, — чрезвычайно нравилось производить подсчеты. Работая с цифрами, он испытывал особое удовольствие“. Фэн добавляет: „Таким образом император, сидя в своем кабинете, мог заниматься самыми разными делами и казаться одновременно таким внимательным, таким точным и в то же время таким быстрым. С подобным набором информации в голове и под рукой он никогда не мог быть захвачен врасплох: напротив, он превосходил своих сотрудников во всем — во всех областях и во всех мелочах“.
Иначе говоря, его способность к восприятию информации, быстрота в принятии решений, дар понимания и управления людьми, мобилизующая энергия и точность в постановке целей заставляют нас признать в нем многогранный, изобретательный, колоссальный ум. Хотя судьба привела его к поражению, он успел достичь большего, чем сам мог пожелать.
Согласно Лас Казу[60], автору „Мемориала Святой Елены“, он обыкновенно восклицал, восхищенно и удивленно: „Моя жизнь была настоящим романом!“
Посмотрим на случай Наполеона с другой стороны. Его амбиции привели к гибели более чем двух миллионов человек — французов и не французов, и более чем на век парализовали движение вперед
