биографию Лао-цзы. Он превратился в странника вечности, причём не важно, воплощается это в физической или духовной форме. Даосизм выдвинул концепцию «совместного воспитания формы (т. е. физически-телесного начала) и духа», составившую основу учения магов-фанши. В их устах эта концепция превратилась в теорию обретения бессмертия путём психопрактики, например, дыхательных и гимнастических упражнений (тун), специальных способов «сидения в забытой» (цзован), «концентрации мысли» (цуньсян), «концентрации духа» (цунынэнь), «главенствования покоя» (чжуцзин), визуализации священных образов, духов или цветовых изображений — так называемое «сохранение единого света Правды». Лао-цзы ничего на счёт этого не говорил и скорее не поддерживал эти методики, считая их противоречащими естественному просветлению души путём перманентного пребывания в медитации, когда жизнь ничем не отличима от процесса самосозерцания и ежесекундного самоотождествления с Дао. Чуть выше мы уже рассуждали об этом. Но, как считали даосские маги, Лао-цзы «оставил намёки и следы», а уж трактовать намёки китайцы умели блестяще. К тому же, и сам образ бессмертного Лао-цзы чрезвычайно манил их. Например, фраза Лао-цзы: «Ценить своё тело — это то же самое, что ценить величайшие несчастья» (§ 13) была истолкована в пользу избавления от телесной оболочки («избавления от трупа», в даосской терминологии) и перерождения себя в исключительно духовное существо — сверхчеловека. Таким образом, исчезновение Лао-цзы из поля зрения историков дало толчок целому магическому направлению.
Основному биографу Лао-цзы — Сыма Цяню философское учение даоса было не очень понятно, да, вероятно, он себе и не ставил целью разбираться в столь загадочных вещах. Для него даосизм сконцентрировался в одной фразе из «Дао дэ цзина», говорящей о смысле недеяния: «Ли Эр практиковал недеяние, а народ изменялся сам по себе; любил покой, а народ сам исправлялся». Вот он — классический образ мудреца, презревшего всякую мелочность мира. Важнейшая черта, ощутимо подтверждающая для его современников святость Лао-цзы, заключалась в том факте, что учитель презрел государственную службу. Именно так поступали многие даосы, предпочитая внутреннюю свободу внешней знатности и почестям. Чжуан-цзы вообще считал, что лучше быть живой черепахой, «волочащей свой хвост по грязи», нежели той же черепахой при дворе — только, мёртвой и используемой как предмет для поклонений в виде набитого чучела. Поэтому Сыма Цянь одобрительно отзывается о JIao-Цзы, говоря, что это был «муж, живший в удалении от мира», чем воплощал даосский идеал сирого, одинокого, покинутого и не понятого в своей мудрости человека (§ 42). Мудрость и сверхобыденность его учения традиция показывает по контрасту с Конфуцием. Диалог, который якобы произошёл между Конфуцием и Лао-цзы, лёг в основу повествования о легендарном создателе даосизма и известен в двух версиях — даосской и конфуцианской.
Предметом их беседы стал ритуал (ли), который иногда понимается как «этикет», или, что менее точно, — «церемониал». Для Конфуция ритуал являлся центральной частью учения. Ему приписывают слова: «На несоответствующее ритуалу нельзя смотреть. Несоответствующее ритуалу нельзя слушать. Несоответствующее ритуалу нельзя произносить. Несоответствующее ритуалу нельзя делать». Для Конфуция ритуал был не просто набором слов, жестов, действий и музыкальных ритмов, но мера осмысления человеческого в человеке, внутренняя самооценка «культурной личности». Именно знанием ритуалов человек выделялся из животного мира и преодолевал свою тварную сущность. Позже конфуцианский ритуал действительно перерос в сложный, но зачастую пустой и утомительный церемониал. Вероятно, опасность этого, заложенную в апологетике ритуала, почувствовал Лао-цзы.
Встреча Лао-цзы с Конфуцием упоминается во многих произведениях, что, правда, не мешает считать её легендарной, символически указывающей, с одной стороны, на изначальную связь двух учений, а с другой — на их концептуальную разницу в осмыслении ритуала и личной творческой свободы человека. Многие учёные, в том числе и средневековые, были не прочь объявить встречу двух великих мудрецов вымыслом — некоторым эпигонам конфуцианства было неприятно видеть Конфуция в качестве ученика основателя даосизма. Известный конфуцианский учёный Хань Юй (768–824 гг.) был склонен по-другому объяснять эту встречу: он считал, что она состоялась в действительности, но на самом деле Конфуций отнюдь не учился у Лао-цзы. Он лишь просто проявил вежливое самоуничижение, присущее «благородному мужу», и спросил о смысле ритуала того, кто в этом мог совсем и не разбираться.
Крупнейший трактат по теории и практике даосизма «Вёсны и осени господина Люя» («Люйши чуньцю») также придерживается классического варианта: «Конфуций учился у Лао Даня».
Мог ли в действительности Конфуций учиться у Лао-цзы? Прежде всего посмотрим, сколько лет могло быть в ту пору Конфуцию. Его возраст называют по-разному. Например, в «Чжуан-цзы» мы встречаем: «Когда Кун-цзы было пятьдесят один год, он отправился на юг к Лао Даню». Пятьдесят лет, по китайским понятиям, — срок не очень солидный для мудреца, но можно предположить, что в этом возрасте Конфуций был уже сложившейся личностью. А значит, между Лао-цзы и Конфуцием вполне могла происходить именно беседа двух мудрых мужей, но не обучение.
Совсем по-иному указывают возраст Конфуция «Исторические записки». Из главы «Конфуций и его школа» («Кун-цзы шицзя») явствует, что Учитель в ту пору был весьма молод — ему могло быть от семнадцати до тридцати лет. А это — возраст ученика [31, 206].
В чём же заключалась беседа между двумя величайшими философами Китая и почему она до сих пор вызывает столько споров? Когда Конфуций прибыл в царство Чжоу, чтобы просить Лао-цзы растолковать ему сущность ритуала, даос указал ему на несовпадение внешних действий и слов с тонким чувствованием внутреннего общения с силами Космоса, то есть повёл речь о «неявленном» ритуале. Выразил он это так: «То, о чём ты говоришь, касается лишь слов, оставленных людьми, чьи кости давным-давно превратились в прах. Более того, когда благородный муж находится в согласии с обстановкой, он сходит с колесницы; когда же ситуация обращается против него, он уносится с ветром.
Я слышал, что хороший торговец прячет свои запасы в безопасном месте и людям кажется, что он не имеет никакого добра, в то время как благородный муж, хотя и наделён высочайшей Благостью, но имеет глупейшее выражение лица. Избавьтесь от своей гордыни и непомерных желаний, от высокомерия и неуёмных стремлений. Всё это вредит вам. Это всё, что я могу сказать».
Как же так? Разве мир не следует регулировать через взаимосвязь гуманности, добродетели, долга, сыновней почтительности, увязанных в общую сеть ритуала? Такой не проявленный в действиях ритуал, «спрятанный», как учил Лао-цзы, — слишком эфемерная ткань в конфуцианском миропонимании. Конфуций привык идти к единению с высшим началом через веши, более ощутимые и значимые: манеры, жесты, слова, — одним словом, через особый род маски, которую он обобщённо называл «цзюньцзы» («благородным мужем»). У даосского же мудреца не просто отсутствует какая бы то ни было личина, но даже не видно самого лица. Как говорил сам Лао-цзы, «встретившись с ним, не увидим его начала. Следуя за ним, не увидим его тыльной стороны» или «глядим на него и не видим его». (§ 14) В глазах Конфуция всё это слишком пусто, слишком не подкреплено благородными речами и хорошими манерами, не воспринимаемо умозрительно, а потому и не принимаемо. Да и вряд ли это найдёт много сторонников, тем более среди сильных мира сего.
Вернувшись к себе, Конфуций так поведал ученикам о своей встрече с Лао-цзы: «Я знаю, что птица может летать. Я знаю, что рыба может плавать. Знаю также, зверь может бегать. На то, что бегает, можно смастерить силки; на то, что плавает, можно изготовить сети; на то, что летает, можно сделать стрелу с верёвкой. Но дракон, поднимающийся в небо на ветре и облаках, стоит выше моего понимания. Сегодня я повстречался с Лао-цзы — как похож он на дракона!». Действительно, на сверхмысль Лао-цзы не изготовишь ловушку из обыденного сознания. Для Лао-цзы ритуал — это неистощимый поток духовной силы, связывающий человека с Дао. Говорить здесь не о чем и демонстрировать нечего: ведь Дао «противоположно вещам», проще говоря, невидимо и невыразимо, а лишь ощущаемо.
Вряд ли такой занимательный диалог происходил в реальности, но именно таким он мог быть, так что большого-смыслового искажения здесь нет. Во многих параграфах «Дао дэ цзина» можно встретить завуалированную насмешку над конфуцианскими ритуальными догмами: «Когда Великое Дао утрачивается, — возникают «гуманность» и «долг» (§ 18), «Когда утрачивается Дао, приходит Благость. Когда утрачивается Благость, приходит гуманность. Когда утрачивается гуманность, приходит справедливость. Когда утрачивается справедливость, приходят ритуалы» (§ 38).
Таким образом, все конфуцианские понятия оказываются вторичными по отношению к Дао, это — лишь искусственная попытка установить в обществе те отношения, которые должны наступать естественно через следование Дао и через присутствие в мире мудрецов, способных распространить свою Благую мощь
