Иова не содержится никакого определенного содержания. Он только спрашивал и призывал Бога на суд, надеясь выиграть дело. При появлении Бога он рукой зажимает рот — «Руку мою полагаю на уста мои» – и замолкает, пообещав не повторять того, что говорил прежде (39, 34–35). Если говорить о содержании, то и речи друзей Иова тоже не были неверными. Возможно, они были неполными, возможно, они не годились к конкретному случаю Иова, но принципиально Бог не мог опровергнуть тезиса Елифаза, что ни один человек не бывает чистым пред лицом Бога и что страдание есть следствие греха. Так что же одобряет Бог в речах Иова и что порицает в речах его друзей?Бог одобряет и порицает само направление мышления Иова и его друзей. Друзья Иова формулировали ответы и тем самым экзистенцию человека, которая есть тайна из тайн, они пытались вместить ее в рациональную формулу, таким образом покрывая и заслоняя эту тайну мраком. Между тем Иов только спрашивал, он только размышлял перед лицом экзистенции, не осмеливаясь формулировать ответы. Прервав однажды речь Бога, Иов обратился к Господу: «Выслушай, взывал я, и я буду говорить, и что буду спрашивать у Тебя, объясни мне» (42, 4). Как говорилось, все вопросы Иова по существу обращены к Богу, поэтому и ответа он ждет от Бога. Сам Иов ставит только вопрос. Он только взывает к Всемогущему, дабы тот ответил. Между тем его друзья готовы дать этот ответ сами. Следовательно, они хотели занять место Бога и сделать то, что может сделать только Тот, Который говорит «из бури». Именно поэтому Бог разгневался на них и похвалил Иова. Не само содержание их спора здесь было правильным или неправильным, но само направление, само отношение мышления с человеческой экзистенцией. Мышление, которое хочет ответить на экзистенциальный вопрос, вызывает гнев Божий. Между тем мышление, которое ответ оставляет Господу, превращается, как увидим позже, в молитву, то есть в обращение к Господу. Таким образом появляется возможность спасти это мышление от ошибочного направления. Вот почему Бог, не принимая во внимание того, что Иов призывал Его на суд, делает Иова заступником заблуждающихся его друзей, которые ошибаются не в своих теориях, но в том, что эти свои теории они считают ответами на экзистенциальный вопрос Иова.
Словно желая послужить примером, Бог сам в своей речи задает вопросы. Вся долгая речь Бога (36–42) есть не что другое, как целый ряд вопросов, которыми Он хочет выразить, с одной стороны, таинственность экзистенции, с другой — свою Всемогущность. «Где был ты, когда Я полагал основания земли? Скажи, если знаешь» (38, 4) ... «Нисходил ли ты во глубину моря, и входил ли в исследование бездны? Отворялись ли для тебя врата смерти, и видел ли ты врата тени смертной? Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь все это» (38, 16–18) ... «Можешь ли ты связать узел Хима и разрешить узы Кесиль?» (38, 31) ... «Ты ли ловишь добычу львице и насыщаешь молодых львов» (38, 39) ... «Ты ли дал коню силу и облек шею его гривою?» (39, 19). Ответ на все эти вопросы весьма короткий: нет! Человек не владеет глубинами бытия. Не он их творец, потому он и не может вместить их в свое мышление. Содержание его мышления – его экзистенция. Между тем экзистенция есть проявление бытия в человеке. Так каким же образом человек смог бы это проявление выразить в одной какой-нибудь формуле и ответить на свой вопрос? Однако поразительнее всего то, что Бог в своей речи тоже не дает никакого ответа. Включившись в ряды участников человеческого спора, Он тем самым становится на уровень человеческогомышления и потому только спрашивает. Именно речь Бога подтверждает направленность мышления Иова и раскрывает перед нами характер экзистенциального мышления.
Экзистенциальное мышление в сущности есть вопрос. Экзистенциальное мышление есть онтологический вопрос с предъявлением своего бытия. Выдвигая целый ряд вопросов, защищаясь от навязываний ему вины, призывая Бога на суд, Иов создавал не теорию, но предъявил и показал самого себя, показал таким, каким он и был — с умаленным страданием бытием и посмешищем в глазах людей. Это и был его вопрос. Он спрашивал не рационально и логически, но — экзистенциально. Он спрашивал всем собою:сама его экзистенция превратилась в вопрос, ибо оказалась перед лицом небытия. Так какой же ответ может удовлетворить этот онтологический вопрос? Вполне понятно, что только онтологический. Всякая рациональная формула здесь не имеет никакого значения. Всякий теоретический ответ здесь не имеет ценности. Мысля экзистенциально, человек спрашивает онтологически, поэтому только онтологический ответ и может его удовлетворить. M. Heidegger справедливо отмечает, что каждый вопрос есть поиск, а каждый поиск черпает свое направление из разыскиваемого[55]. Иначе говоря, уже в вопросе кроется характер ответа. Задавая теоретический вопрос, мы ожидаем теоретического ответа. Задавая экзистенциальный вопрос, мы ищем экзистенциального ответа. Мышление, возникшее из страдания и проявляющееся в вопросе, как раз направлено на наше бытие, на наше восстановление, на преодоление грозящего нам небытия. Поэтому ответ как раз и должен быть созиданием этого бытия и преодолением угрозы небытия. Он должен быть онтологическим. Вот почему Иов все время отметает ответы своих друзей; его вопросы и ответы его друзей находятся на совершенно разных уровнях бытия. Иов ожидает онтологического ответа, ибо и спрашивает онтологически. Между тем его друзья дают ему логические ответы. Эти логические ответы сами по себе могут быть правильными, но они никак не помогают экзистенции, которая находится под угрозой небытия. Покрытого язвами человека надо излечить от язв, а не читать ему трактат о смысле страдания, пусть даже этот трактат будет великолепен. Трагизм нашей жизни чаще всего и заключается в том, что мы подменяем бытие теорией и предполагаем, что именно таким способом мы уже разрешили самих себя. Оборвав молчание, друзья Иова не учли того, что они не общество философов, которое в один прекрасный вечер собралось для того, чтобы поговорить о страдании, но что они утешители настигнутого страданием человека, которые должны помочь ему в самом его бытии.
И все же уход друзей Иова в область логики имеет необычайно глубокий смысл. Этот уход – не только следствие их непонимания. Этот уход — сущностная судьба всякого человека, если только человек хочет переступить границу вопроса и дать ответ. Человек может дать только логический, рациональный, теоретический ответ. Здесь не имеет значения, будет ли поставленный вопрос логическим или онтологическим, в любом случае ответ человека будет толькологическим. Человек в состоянии поставить онтологический вопрос, ибо в его силах предъявить свое бытие. Но он не в состоянии дать онтологическогоответа, ибо не он источник своей экзистенции. Он управляет своей экзистенцией, но он не рождает ее из себя самого. Раньше, когда мы говорили о страхе, мы упоминали, что в страхе проявляется не только небытие, но и другая Воля, которая утверждает наше бытие и таким способом его держит. Очутившись перед лицом небытия, мы боимся. Но чего мы боимся? Мы боимся не чего-то конкретного, ибо ведь небытие есть ничто. Угроза, исходящая из небытия, не имеет в себе ничего позитивного. Здесь мы не может столкнуться с чем- то и обо что-то удариться, что изменило бы наш жизненный путь. В небытии нас ничто не ждет и там мы ни с чем не можем встретиться. Мы просто боимся — не быть. Мы боимся исчезнуть. Мы боимся утратить то, что имеем. Мы боимся быть отвегнутыми. Но разве эта боязнь исчезнуть, утратить, быть отринутым не указывает на то, что мы не распоряжаемся своим бытием? Разве это не указывает на то, что именно страх раскрывает независимость нашей экзистенции не не только от мира, но и от нас самих? В страхе наше бытие предстает перед нами как данное, как несомое и поддерживаемое, которое может быть отнято у нас, может быть выпущено из рук кого-то Другого. Именно этой возможности мы и боимся. Перед лицом небытия мы жаждем быть. И тем самым жаждем, чтобы этот Другой утверждал и нес наше бытие и дальше. В страхе перед нами раскрывается не только небытие, в которое мы можем соскользнуть, но и Бытие, в котором мы держимся, словно ветки на виноградной лозе. В страхе человек очень ярко чувствует, что его бытие проистекает не из него самого, что не он источник и автор своей экзистенции. В противном случае чувство страха было бы ему незнакомо. Ведь если бы он сам был основой своего бытия, возможность исчезновения для него была бы невероятной, как невероятен был бы и страх. Бог ведь не боится. Между тем человек пронизан страхом до самых глубин. Страх – это чувство случайного существа, возникающее из переживания собственной экзистенции, экзистенции, которая может не быть. Боящееся существо есть необязательное существо, а необязательное существо – это такое существо, которое бывает не по своей воле, но по воле Другого. В страхе эта Воля Другого
