доктор взял на всякий случай ее телефон, и сожитель Женька усмехнулся. Он тоже, пока ждал ее у ХИАСа, взял телефон симпатичной телки. На потом, когда вылечится. Они вышли из клиники и, пройдя немного пешком, зашли в кафе, встали у стойки.
— Слушай, может, я тоже могу тебя выебать? Нам это не опасно. А?
Она разозлилась, звякнула о стойку монетками за кофе и ушла. Ей надо было заехать за сумкой в пансион, где эмигранты жили первые десять дней по приезде в Рим. Она эту сумку вот уже месяц не забирала. Она влезла в автобус, встала на заднюю открытую площадку. На остановке две совсем девочки- итальянки ругались с тремя парнями. Один все хватал длинноволосую за сумку, стараясь сорвать с плеча. И она вдруг вспомнила историю в Ленинграде, когда была совсем девчонкой.
Она с подругой гуляла по Невскому и от нечего делать они зашли на галерею Гостиного Двора. Там всегда было полно людей, фарцы и грузин — что-то продающих, покупающих, просто так там стоящих. Какие-то совсем молодые полухулиганы-полуфарцовщики прихватили ее с подругой. Угрозами дать по печени. Она сейчас, в римском автобусе, подумала: «Почему мы не заорали? Почему не устроили скандал? Там ведь полно ментов было…» Они не заорали, а нехотя, подталкиваемые сзади, взятые под руки, пошли с фарцовщиками. Потом их действительно уже припугнули ножом, чтобы они шли на чердак какого-то парадняка. Она не видела, что там с ее подругой делают. Да ничего особенного, ебали ее подругу. И ее тоже. Самый мерзкий тип пихнул ее лицом в какой-то стол, что ли, задрал пальто сзади и стащил ее колготки с трусами вниз. Ножик блестел на столе. Он его на стол положил. «Убить его ножом?» — подумала она, видя блеск ножа. Но было страшно и хотелось, чтобы все было поскорее и можно было бы убежать. Но когда он кончил и она натянула свои трусы с колготками, другой парень быстро осадил ее вниз так, что она полуупала, содрав кожу на коленке. Колготки, конечно, порвала, ее это очень обидело, жалко было колготки. А парень совал ей свой шланг в рот. Он него мерзко пахло. Какой-то резиной, потом, грязью, и ее чуть не вырвало, и она полушепотом-полуплачем попросила: «Выеби меня лучше». А парень все совал свой шланг и сказал еще смеясь: «Может, ты больная. Может, он тебя уже заразил. На хуй мне ебать тебя…» И потом что-то зашуршало, послышались чьи-то голоса снизу, и эти хулиганы-фарцовщики засуетились, сгруппировались, и они с подругой убежали. У подруги ручейки черные бежали по щекам — от туши расплывшейся. Она тоже плакала. Они бы должны были побежать в диспансер, в профилактический центр, прямо на Невском был такой. Туда многие прибегали после неудачных поебок. Там уже знали, что бесполезно у людей спрашивать документы, что все врали свои фамилии и адреса тех, с кем неудачно поебались, и всех профилактировали, что-то делали, только надо было сразу туда бежать. А они пошли к подруге домой, сели в ее комнате и вино пили. И она еще колготку зашивала, стараясь сделать шов незаметным. А через месяц, когда она уже вылечилась — для этого надо было, правда, заразить другого типа, — она опять с подругой шла в сторону Невского, по Садовой, и увидела того типа, который ей свой шланг совал. И она взяла его за рукав — был день, людей полно, и она не испугалась — и сказала ему: «Скажи своему другу-мудаку, чтоб он сходил к врачу!» А тип со шлангом засмеялся: «Ему уже не надо, он уже в Крестах!» — и побежал к трамваю.
В пансионе было мало эмигрантов. Многие разъехались, а новая партия задерживалась — итальянские железнодорожники бастовали, и поезда из Вены были отменены. Там был славный парень, сын хозяйки пансиона. Тоненький, высокий, с длинными волосами по плечам. Они у него вились, и он был похож на девочку-уродку. Он влюбился, видимо, в приехавшую за сумкой. Еще в тот первый раз, когда она в пансионе появилась, одна, без десяти чемоданов, в пиджачке и юбке, сама тоненькая, не похожая на эмигрантов… Хозяйке пансиона помогала молодая итальянка из Катании, Мария. Веселая, только по утрам ругающаяся на эмигрантов — «русские свиньи» она их называла. За то, что те не убирали свои постели, а оставляли скомканными, с простынями, засосанными, будто пылесосами, посредине кровати.
Сын хозяйки принес в комнату-столовую бутыль вина и стал долго объяснять ей, эмигрантке, что та может жить в пансионе бесплатно, с Марией в комнате. И Мария кивала: «Черто, черто!» Только надо немного помогать накрывать на столы к обедам и ужинам для эмигрантов и переводить, потому что она уже понимает немного, его ведь она понимает, так что ей совсем не надо ехать в Остию, в Риме лучше. И Мария улыбалась и кивала на сына хозяйки, улыбаясь же. Это, мол, он все устроил. И она подумала, что уж лучше трахаться с ним, потому что ведь не просто так он предлагал ей жить бесплатно в пансионе, чем с киевлянином, потому что с ним наверняка еще придется трахаться. И она пошла в комнату с Марией и поставила свою сумку около второй кровати. А над кроватью Марии висела картина с Иисусом Христом. Цветная, из журнала. Или даже газеты, тоненькая такая бумажка была кнопкой приколота к стене.
Она поехала в Остию договориться, чтобы кто-то перевез ее чемоданы, два всего, но тяжелые. А там на Почтовой площади всегда кто-то что-то предлагал, какие-то услуги. Но было еще рано, и людей почти не было. Только компания каких-то фарцовщиков. Ленинградских. Одного парня она точно знала, только не помнила, где и как. Он ее тоже вроде узнал. Они перекинулись парой фраз, потом компания пошла прогуляться, и она с ними.
— Дурдом шоферит в Канаде… Докатился, — сказал знакомый ей ленинградский фарцовщик.
Они остановились на небольшой площади. Недалеко уже от моря. Это был коммунистический квартал Остии, и на столбах краснели серпы и молоты, профили Ленина.
— Но это лучше, чем сидеть, как Фека. Он таки сел, бля! Феактистов!
Она и две ляльки фарцовщиков не принимали участия в разговоре. Они просто были с ними, при них. Одну ляльку тоже можно было узнать. Блондинка, невысокого роста, одно время баба Дурдома, вроде даже беременная от него, теперь — с этим вот ленинградским фарцовщиком, в Риме. Она стала что-то говорить про квартиру, где жила. И что там, в квартире. Вроде получалось, что она живет там как прислуга. А хозяева — хозяйка какого-то русского происхождения, пятая вода на киселе — уезжают каждую пятницу в свою резиденцию в пригороде. И что как раз это удобно. Короче, эта компания собиралась ограбить квартиру. Там какие-то иконы были, но вроде к ним была присоединена сигнализация, и эта блондинка никак не выяснит. И ленинградский фарцовщик стал ее ругать:
— На кой хуй мы тебя туда поселили, а сами — как хуи моржовые? Что ты там целыми днями делаешь? Жопу на печке греешь? Ты только ушами (пр. Груди (жарг.) трясти можешь, блядь!
И блондинка пыталась отшучиваться, стараясь все как бы на дружескую ругань перевести. Но фарцовщик ее стукнул по шее, как раз между воротником лисьим и белыми волосами. Она заорала:
— Больно же! Что ты в самом-то деле? Не могу я лезть везде. Узнаю на той неделе…
Она вернулась на площадь, и там был один мордастый рыжий тип на небольшом автобусе. Ленинградский знал его и попросил помочь перевезти до Рима чемоданы, ему тоже в Рим надо было. Он еще что-то сказал рыжему на ухо, но она не слышала. Они постояли там, на площади, потом поехали за ее чемоданами. Мордастый за рулем, она рядом с ним на переднем сиденье. А сзади сели ленинградский с приятелем. А ляльки остались на площади.
Две тетки, живущие в квартире, стали ругаться, что так, мол, не делают, и что она, мол, только вселилась, и что скажет хозяин. Ей надоело, и она крикнула, что разберется сама с хозяином, киевлянином то есть, и что уже разобралась. И тетки заткнулись, поняв, видимо. Сами они, конечно, платили деньгами, были уже в пенсионном возрасте.
Она спустила чемоданы на лифте вниз, и фарца долго решала, кто понесет их из холла в машину. Потом рыжий мордастый взял сразу два чемодана и побросал в автобус.
— Поехали, на хуй. Уже темно скоро будет.
Она опять села рядом с ним на переднее сиденье. А двое сзади курили план. Или гашиш. Она не знала, что курят в Риме. Рыжий остановился у магазина перед тем, как выехать уже на дорогу в Рим, и купил бутылку вина. И они выпили ее из горлышка. И она тоже. И рыжий, как киевлянин утром, свернул с главной дороги на ответвление, по которому можно было до того места доехать, куда Пазолини поехал с джанки каким-то и где его и пришили, уже не наверняка, а те, кто давно хотел пришить. И они долго тряслись по ухабинам, и двое сзади смеялись и говорили, что сейчас выебут ее, и рыжий смеялся. Говорил, что выкинут вообще из автобуса, на хрен на дорогу. «Бутылкой по голове — и пиздец!» — И он передал бутылку с оставшимся еще вином ей. Потом он остановился и покурил гашиш. Или план. А сзади кто-то — она не успела оглянуться — сжимал ее шею: «Хорошая шея. Тонкая. Легко будет придушить в случае чего». И мордастый уже говорил ей, чтобы она снимала пальто, а то они выкинут ее чемоданы на хуй. Но несколько машин карабинеров, с визжащими сиренами, требуя уступить дорогу, проехали одна за другой. И мордастый быстро развернулся, въехав в какие-то кусты, и несколько веток обломалось о ветровое стекло, и
