Обстоятельства. Окончательное вчерашнее уточнение в штабе базы прошло коротко и четко. Г.Н.Холостяков сказал, что высадка демонстративного десанта утверждена на одно место, а не на два, как предполагалось. Что ж, это к лучшему: не будут дробиться силы. А.В.Свердлов зачитал плановую таблицу боя. Все расписано в железной последовательности, буквально по секундам. Свердлов, чуть заикаясь, что придает его размеренному голосу еще больше непреклонности, напомнил, что план будет выполняться именно в этих идеальных сроках. И — будет. Что невероятно важно. Пожалуй, Лев Николаевич переложил яду в «Войне и мире», когда издевался над австрийскими штабистами: «Ди эрсте колонне марширт… ди цвайте колонне марширт…» Доблести и отчаянной дерзости такая добавка, как точность, не повредит. Вот и Сипягин лично прошел ночью от Тонкого мыса до самой Станички, проверил ход мерной милей, чтобы выйти попозже, не болтаться лишнее время у вражеского берега, не взвинчивать ожиданием людей.
А люди… Артиллеристы, авиаторы, связь… О своих и говорить нечего. Ни малейших сомнений.
Ну, а ты сам? А что — я? Не волнуюсь, нет. Когда все так продумано, когда предусмотрены даже случайности… Разве какое-нибудь там колыхание тверди или трясение небес. А в остальном — что ж, пред этим все равны. Кому-то повезет, кому-то нет — что все это перед тем покоем, какой дается чувством выполненного долга? Долгу все уступает. Даже личное. Уже теперь настала какая-то отстраненность, прежнее словно ушло за горизонт и пребывает там, трепетно любимое, но такое далекое! Сын, мать, жена, сестра…
Из последних писем:
Наталье Васильевне, 28.1 — 43: «…Ни тебе, ни маме, ни сыну не будет за меня стыдно».
М.С.Кусильману, ответственному редактору фронтовой газеты 61-й авиационной армии (а прежде своему заместителю по газете «Машиностроение» и журналу «Машиностроитель»): «…Готовлюсь к глубокой прогулке, не знаю только, выйду ли из нее живым…»
В. П. Никитину 31.1—43: «Прощай. Не поминай лихом».
Что же, на войне как на войне, и это не основание, чтобы сомневаться в себе. То, что выбрано в судьбу, выбрано зрело, это не порыв, не решение сгоряча. Это подготовлено всей жизнью, день за днем, впитано всем естеством с ароматом полей родины, с дымами ее строек, с гарью ее пожарищ…
Ну полно. (Он присел на край воронки, снял ушанку, закурил, отер платком вспотевшую лысину[18].) Не в себе дело, не это главное. Дело в людях. Добровольцы… Но это был публичный порыв, а люди есть люди. Вдруг кто-нибудь передумал в последний момент. Тогда он не герой, он жертва. И его надо отпустить.
«Доброта твоя!» — ехидно напомнил внутренний голос. Доброта? Война вынужденная, на войне все вынужденное, а от добровольцев отбоя нет. К чему тащить тех, кто не стремится? В такой цепи не может быть слабых звеньев. Ни единого.
Что же ты предлагаешь? Кликнуть добровольцев из добровольцев?
А почему бы и нет? Да, добровольцев из добровольцев. Но так, чтобы у колеблющихся был свободный выбор, не на глазах у всех. И — никого из штабных не предупреждать. Станут суетиться, отговаривать от такого шага. А он нужен. Для всех. Для тех, кто смалодушничает. И для тех, кто пойдет. Для них даже нужнее. Ох как будет трудно!
Он бросил папиросу, встал, нахлобучил ушанку.
Все, товарищ майор, точка. Приступаем.
В 18.00 отряд был построен. Начальник штаба Котанов доложил:
— Товарищ командир, отряд в количестве двухсот семидесяти трех человек в полном боевом порядке построен.
Куников обратился с короткой речью. Напомнил, что в ближайшие часы отряд войдет в соприкосновение с превосходящими силами врага. Для высадки выбран участок побережья, лишенный воды, ни ручьев, ни грунтовых вод, такие участки охраняются несколько слабее. Но это в первый момент, потом враг навалится всеми силами. Отступать на плацдарме некуда. Среди тех, кто стоит сейчас в строю, будут и раненые и убитые. Надо смотреть правде в глаза и не тешить себя надеждой на «авось пронесет».
— Уверен, что каждый из вас поступает сознательно. Уверен, что не лихость и не драчливость, а святая любовь к Родине и священная ненависть к врагу ведут вас в бой. Но все ли соразмерили с предстоящим свои силы? Пусть каждый сейчас же, пока не поздно, честно ответит себе на этот вопрос. — Пауза. — Те, кто не чувствуют себя в силах, кто вообще плохо себя чувствует, пусть выйдут из строя.
Ни шага, ни движения. Мертвая тишина.
— Товарищи, еще раз — не приказываю, прошу.
И снова молчание.
— Распустите бойцов на перекур, — сказал Куников Котанову, — и через десять минут постройте их снова. Те, кто постеснялся сейчас выйти, снова в строй могут не становиться.
Через десять минут отряд был построен. Котанов доложил:
— В строю двести семьдесят два человека.
— Сколько? — переспросил Старшинов. Один из бойцов не вернулся в строй…
— Двести семьдесят два, — повторил Котанов.
— Прекрасно, — громко сказал Куников. — Ведите личный состав на корабли.
Вот, сказал он себе, видишь, какие люди. Глаза его увлажнились, он вспомнил строчки Н. Тихонова: «Гвозди бы делать из этих людей. Крепче бы не было в мире гвоздей».
К 19 часам 3 февраля десантники подошли к причалам в районе Северной пристани мыса Тонкого. Погрузка личного состава была осуществлена четко и быстро. На катерах людей покормили, выдали вина для защиты от холода.
В 21 час 43 минуты отряд лег на курс следования в пункт развертывания в Цемесской бухте. До начала подвига оставались считанные минуты.
Воспоминание о прошлом (письмо сестры)[19]
…Когда я думаю о Цезаре, я раньше всего вижу, ощущаю всем существом его удивительно легкую походку, внутреннюю пластичность, ловкость, ладность каждого движения. В юности сложенный как молодой бог, по канону Поликлета, он к 30 годам стал массивнее, шире, но сохранил ту же легкую, мягкую, неслышную поступь, порывистую точность движений. Он казался существом ясным и гармоничным. Мало кому было дано проникнуть в его сложный душевный мир. Но этим внешним впечатлением, этой ладностью своей он привлекал людей с первого взгляда.
Потом поражала его жадная заинтересованность во всем, что есть на земле: интерес к миру, к людям, к технике, к литературе, к политике, к истории — к жизни. И была в этой заинтересованности какая-то веселая одержимость. Это не было верхоглядством, нет. Он был инженером по призванию, по убежденности, по страсти. Он иногда с шутливой гордостью повторял: «Я потомственный инженер». И радовался тому, что сын его будет инженером третьего поколения.
Он был воспитан революцией и с воздухом эпохи военного коммунизма и своей комсомольской юности впитал убеждение, что мир можно, а значит, нужно перестроить. Он не верил в неизменяемость вещей. Он и инженером стал потому, что созидание было сущностью его натуры. Я помню, как на берегу Волги, на пляже, он случайно среди камешков нашел гайку. И тут началось: «Лена, слушай, ты знаешь, как
