посадиша и в владычне дворе, дондеже пошлют к митрополиту». Затем летопись говорит о поставлении Василия Феогностом, совершившемся во Владимире–Волынском, где в тот год находился митрополит. [184] Феогност, очевидно, не нарушил обычной процедуры выборов, но реальной возможности посвятить или не посвятить Василия у него не было, так как тот исполнял функции правящего новгородского архиерея. Более того, Феогност подтвердил подчинение Пскова юрисдикции новгородского архиепископа. Он же сделал очень необычный жест, свидетельствующий о том, что русский митрополит пользовался некоторыми правами патриарха, — даровал Василию право носить «полиставрион», «ризы крещатые», [185] т. е. фелонь, украшенную четырьмя крестами, — этой привилегией пользовались только самые высокопоставленные византийские иерархи (1346 г.). [186]
Играя на новгородской гордости, Феогност энергично утверждал свою власть над архиепископством, что вызвало жалобы новгородцев, направленные непосредственно в Константинополь, а также не совсем лояльное поведение архиепископа, когда шла борьба за единство митрополии, — об этом мы будем говорить ниже.
Если в бурную эпоху татарского нашествия и столкновений между разными политическими центрами Восточной Европы митрополит Киевский и всея Руси мог действовать в значительной степени независимо от местных обстоятельств и давлений, продолжая быть средоточием единства русских княжеств и дипломатическим посредником между Византией, Золотой Ордой, великими княжествами Московским и Литовским и королевством Польским, то преимущественно благодаря тому, что в XIII–XIV веках он продолжал оставаться ставленником императора и патриарха Константинопольского. Таким образом, традиционный престиж церкви (в XIV веке скорее возросший, чем уменьшившийся) поднимал политическое, культурное и религиозное влияние Византии в Восточной Европе на такую высоту, которой трудно было ожидать от слабой, обнищавшей и разгромленной империи.
Законодательство Юстиниана очень гибко трактовало вопрос об избрании митрополита. Оно допускало поставление епископов либо синодом, либо патриархами. Однако в позднейший период византийской истории усиление централизации привело к тому, что утвердилась практика поставления митрополитов константинопольским патриархом. [187] В XI и XII веках на Руси эта практика вызывала сомнения, а в XV от нее отказались в пользу более древнего обычая, который разрешал избрание и поставление митрополита совершать собору епископов его «провинции». Однако в течение XIII и XIV веков власть патриарха в этом вопросе была безусловной.
Конечно, сосредоточение церковной власти в Константинополе влекло за собой усиление влияния императора. Канонический запрет применяться духовенству к светской власти [188] в Византии всегда понимался очень формально и не исключал «совета» или «утверждения» императором кандидатов патриаршего синода. Это лицемерие особенно бросалось в глаза в период могущества империи, когда императоры оказывали решающее влияние на все церковные дела, включая выборы патриарха. Но в последующий период дело могло обстоять иначе. Хотя воля императора оставалась решающей при поставлении патриарха (он избирал одного из трех кандидатов синода), в целом в церковных делах контроль его далеко не был абсолютным. Как правило, патриарх и его синод были достаточно сильны, чтобы в нужных случаях противостоять императорскому нажиму. Например, патриархат успешно сопротивлялся планам унии с римской церковью. В актах патриархата об избрании епископов иногда, но далеко не всегда, упоминается формальное одобрение императора. [189] Однако в случае с русским митрополитом, положение которого в политическом отношении далеко не могло равняться с положением обычных «провинциальных» византийских иерархов, «симфония» была настоятельной необходимостью. Это хорошо заметно в актах избрания русских митрополитов XIV века: в 1354 году епископ Владимирский Алексий был поставлен на кафедру митрополита Киевского синодальным декретом, утвержденным императором. [190] Те же формальности были соблюдены при избрании Пимена (1380 г.). [191] Кроме того, пользуясь одним из своих традиционнейших прав (подкрепленных Никейским собором 325 года, который принял идею согласованности управления церковью с государственным управлением), император обычно определял географические пределы церковной юрисдикции патриархов и митрополитов. [192] Иоанн VI Кантакузин использовал это право в хрисовуле 1347 г., запрещавшем выделение самостоятельной Галицкой митрополии; он сам сообщил русскому митрополиту и князьям об этом решении. [193] Синод post factum утвердил императорский хрисовул. [194] Аналогично этому, Иоанн V председательствовал на синоде, который установил границы новой Литовской митрополии (1361 г.). [195] Впрочем, в других подобных случаях о решениях императора не сообщается — например, при восстановлении Галицкой митрополии (1371г. [196] или при окончательном утверждении Киприана на митрополичьей кафедре (1389 г.). [197] Трудно сказать, почему это произошло: то ли императора не было в городе, когда принималось решение, то ли патриархат хотел проявить самостоятельность, то ли просто документы императорской канцелярии, относящиеся к этому событию, не сохранились.
Византийские власти с самого начала христианства на Руси крепко держали бразды правления русской митрополией и ставили митрополитами епископов–греков. Двое русских — Илларион (1051 г.) и Климент (1147–1155 гг.) стали митрополитами вследствие сознательного нарушения традиции, чему, по крайней мере в случае с Климентом, воспротивились не только греки, но и те русские, которые стремились сохранить канонический status quo. Только в XIII веке, когда ослабленное византийское правительство, укрывшееся в Никее, вынуждено было усвоить более гибкую политику относительно православных славян, русским князьям было позволено выдвигать своих кандидатов на митрополичью кафедру, но патриархат сохранял за собой право утверждения. Однако в XIII и XIV веках за власть на Руси боролось несколько политических центров, и каждый стремился поставить своего кандидата митрополитом Киевским, или, со временем, — выделиться в особую митрополию. В течение указанного периода столкновение местных интересов с централизаторскими тенденциями Византии было истинным стержнем исторического процесса в Восточной Европе.
Смягчение церковной политики Византии по отношению к Руси не означало, что от принципа назначения греков на кафедру далекой, но важной митрополии совершенно отказались. Перечень митрополитов XIII и XIV веков поражает этническим разнобоем: Иосиф (грек, 1237–1240 гг.), Кирилл (русский, 1242–1281 гг.), Максим (грек, 1283–1305 гг.), Петр (русский, 1308–1326 гг.), Феогност (грек, 1328– 1353 гг.), Алексий (русский, 1354–1378 гг.). Смута, последовавшая за смертью Алексия, привела к усилению византийского контроля при Киприане (из южных славян, 1389–1406 гг.), Фотии (грек, 1408–1431 гг.) и Исидоре (грек, 1436–1441 гг.).
Последовательное чередование русских и греков на кафедре в течение более чем столетия (1237–1378 гг.) можно было бы счесть случайностью. Однако византийский историк Никифор Григора в сочинении «История ромеев» дает пристрастный, но очень подробный обзор русских дел и описывает такое чередование как результат целенаправленной политики византийского правительства. Он пишет: «С тех пор, как этот народ воспринял истинную веру и святое крещение от христиан, было решено раз и навсегда, что им будет править один первосвященник … и что этот иерарх будет подчинен константинопольскому престолу … он будет избираться поочередно из этого (русского) народа и из тех, кто рожден и воспитан здесь (т. е. в Византии), так, чтобы после смерти каждого следующего митрополита происходило чередование в наследовании церковного правления в этой стране; таким образом связь между двумя народами, укрепляясь и утверждаясь, послужит единству веры…». [198]
Предположение Григоры о том, что еще со времен Владимира существовала формальная договоренность о чередовании митрополитов, вряд ли соответствует истине и во всяком случае не
