— Ценности молодежи сегодня, а под молодежью я подразумеваю ее сливки, ребят мыслящих, — это реакция на безразличие к кризису культуры. Отчаяние — вот что это такое. Они знают только, чего они не хотят.
— Это куда проще. — Алан благодушен.
— Ничего особо нездорового я тут не вижу, — говорит Сэм. — Самодовольство и ложные ценности прошлого нуждались в коррективах, но из-за этих коррективов возникли новые ложные ценности. — Сэм полагает, что эту мысль нужно подчеркнуть. — Новые ложные ценности, по-видимому, неизменно порождают ложные ценности.
— Определись с терминологией, — говорит Луиза, научный ум.
— Да нет, ты послушай, — говорит Сэм. — Они не против ничего не восстают, но и ничего не принимают. Сегодняшние ребятишки не хотят жениться, и…
Их прерывает Элинор.
— А чего, спрашивается, ради девчонке спешить с замужеством? Замужество помешает развитию ее личности.
Сэм пожимает плечами. Все говорят разом.
— Молодые избегают жениться, — повторяет Сэм, — и не жениться тоже избегают. Плывут себе по течению.
— С этой проблемой всем нам придется столкнуться лет этак через десять, когда наши дети подрастут, — говорит Алан, — хотя, мне кажется, ты, Сэм, несколько преувеличиваешь опасность.
— Моя дочь, — заявляет Марвин, — стесняется, что я дантист. Куда больше, чем я сам.
Все смеются.
Сэм рассказывает про свою стычку с младшей дочерью Кэрол Энн. Они повздорили, и она закрылась в своей комнате. Сэм пошел за ней, позвал ее через дверь.
— Никакого ответа, — говорит Сэм. — Позвал еще раз: «Кэрол Энн!» Я, сами понимаете, забеспокоился — уж очень она расстроилась, ну и говорю: «Кэрол Энн, ты же знаешь, я тебя люблю». И что, как вы думаете, она мне ответила?
— Что? — спрашивает Рослин.
— Она сказала: «Пап, ну а нервничать-то чего?»
И снова все смеются. Перешептываются: вот уж сказанула, так сказанула. В последовавшем молчании Рослин, подавшись вперед, пищит:
— Непременно попросите Алана рассказать замечательно интересную историю про человека, который увлекся йоги.
— Йогой, — поправляет Алан. — Да нет, она слишком длинная.
Компания наседает на него.
— Итак, — говорит Алан хорошо поставленным, адвокатским голосом, — я расскажу вам про одного моего друга, Кассиуса О’Шонесси.
— А не Джерри О’Шонесси? — спрашивает Сэм.
Алан не знает никакого Джерри О’Шонесси.
— Нет, нет, про Кассиуса О’Шонесси, — говорит он. — Исключительный тип. — Алан развалился в кресле, теребит галстук-бабочку.
Манера Алана друзьям привычна — рассказ он строит согласно всем требованиям жанра, тужась продемонстрировать светскость, остроумие, e?lan[1], по-видимому с кого-то скопированные. Сэм и Элинор ценят его как рассказчика, но их бесит его манера не говорить, а вещать.
— Можно подумать, он обращается к суду низшей инстанции, — заметила как-то Элинор. — Не выношу, когда со мной говорят свысока.
На самом деле Элинор бесит, что Алан, хоть вслух он этого и не говорит, считает, что его происхождение, положение в обществе и жизнь за пределами их компании вообще классом выше. И Элинор пользуется случаем, чтобы помешать Алану как следует развернуться, вставив: «А когда Алан закончит свой рассказ, мы посмотрим кино».
— Шш, — шипит Рослин.
— Кассиус окончил колледж задолго до меня, — говорит Алан, — но я познакомился с ним, как только поступил. Время от времени он заскакивал ко мне. Поразительный тип, другого такого не встречал. Небывалый путь прошел. Чего только не перепробовал.
— Как дивно рассказывает Алан, — пищит Рослин — она на нерве.
— Кассиус был во Франции с Дос-Пассосом и Каммингсом[2], его даже арестовали заодно с Э. Э. После войны он был в числе основателей дадаизма[3], одно время, как я понимаю, вводил Фицджеральда в высшее общество Лазурного Берега. Кого только он не знал, чем только не занимался. А ты знаешь, что еще до конца двадцатых он успел поуправлять делом своего отца, а затем уйти в монастырь? Считается, что он оказал влияние на Т.С. Элиота[4].
— Сегодня его назвали бы психопатом, — такое замечание отпускает Марвин.
— Кассиус называл себя великим дилетантом, — так отвечает на его замечание Алан, — хотя скорее он великий грешник в том смысле, который вкладывали в это понятие русские в девятнадцатом веке. Что бы ты сказал, если бы узнал, что это лишь начало его пути?
— К чему ты ведешь? — осведомляется Луиза.
— Не торопись, — говорит Алан, поднимая руку. Всем своим видом он, похоже, хочет показать, что, если слушателям не дано оценить его рассказ, продолжать он не намерен. — В монастыре Кассиус изучил Маркса. Он снял обет, порвал с церковью, стал коммунистом. В тридцатых занял видное положение в партии, ездил в Москву, участвовал во внутрипартийной борьбе. Вышел из партии он лишь во время московских процессов.
Преподносит свои рассказы Алан несколько по-женски. Он поглаживает себя, имена и названия городов произносит врастяжку, как бы намекая, что уж кому-кому, а ему и его слушателям подоплека ясна. История эта в изложении Алана чрезмерно затягивается. Достаточно и того, что человек, о котором Алан рассказывает, Кассиус О’Шонесси, последовательно становился троцкистом, анархистом, а — во время второй мировой войны — пацифистом, и тяготы ее перенес в тюремной камере.
— Позволю себе упомянуть, — продолжает Алан, — что я защищал Кассиуса и добился его оправдания. Вы и представить себе не можете, какой это был для меня удар, когда я узнал, что он порвал со своими друзьями-анархистами и сошелся с гангстерами.
— Фантастика, — говорит Элинор.
— Вот именно, что фантастика, — подтверждает Алан. — Кассиус попал в переделку и пропал из виду. Ну что ты с ним поделаешь? А недавно я узнал, что он уехал в Индию — увлекся йогой. И кстати, узнал я это от самого Кассиуса. Я стал расспрашивать, как ему жилось на Бранапутхре[5], и вот что он мне рассказал.
Когда Алан изображает Кассиуса, голос у него меняется, теперь это голос человека бывалого, умудренного и печального от многого знания.
— Я сидел на корточках, созерцал свой пуп, — рассказывал мне Кассиус, — как вдруг увидел его совершенно по-иному. И мне показалось, что, если повернуть его против часовой стрелки, он раскрутится.
Алан поднимает глаза, обводит взглядом слушателей, они внимают ему завороженно, но не без опаски: как знать, а вдруг это шутка. Алан уставил большой и указательный палец посреди своего объемистого живота, ноги на ковре скрестил — символически изобразил Кассиуса на корточках.
— Я набрал в грудь воздух, повернулся, и подо мной разверзлась пустота. Пуп мой начал раскручиваться. Я знал — сейчас я получу воздаяние за те три года, что я провел, созерцая свой пуп. Поэтому, — рассказывал Кассиус, — я повернулся еще раз, и пуп мой еще немного раскрутился. Я все поворачивался, поворачивался и, — Алан завертел пальцем у живота, — чуть погодя понял: повернись я еще раз — мой пуп раскрутится навечно. И вот, когда я уже был на пороге откровения, я с облегчением набрал в грудь воздух — и отпустил свой пуп на свободу.
Алан вскинул глаза на слушателей.
