изобретение или открытие… Не все ценности допускают такое обобщение. Многие остаются навсегда связанными с одним определенным культурным кругом. Но другие, и самые высшие, существуют для всех. Это о них сказано, что человеческий гений — чудо. Все народы призваны к христианству, всякий человек в большей или меньшей степени способен к научному мышлению… Но не все признают и обьязаны признавать каноны греческой красоты. Все ли народы способны признать ценность свободы и осуществить ее? Этот вопрос сейчас решается в мире. Не теоретическими соображениями, а только опытным образом можно решить его».
Таким образом, Георгий Федотов ставит перед народами вопрос, кто будет способен на свободу, а кто останется в рабстве.
МАТЬ МАРИЯ
Елизавета Юрьевна Кузьмина–Караваева (ее девичья фамилия Пиленко) родилась в 1891 году в Риге. Юность ее прошла близ Aнапы. Она родилась в семье высокоинтеллигентной, с интересным прошлым. Один из далеких предков ее Конне был, странно сказать, последним комендантом Бастилии, он участвовал в наполеоновском походе, попал в плен и остался в России — это из семейных анналов будущей матери Марии, Елизаветы Юрьевны Пиленко. Ее отец был ученым — агрономом, садоводом, впоследствии, уже после ее рождения, стал директором известного всем Никитского ботанического сада. Поселок, где они жили, назывался по фамилии отца — Пиленко, а потом стал называеться по имени отца — Юровка. Сейчас я хочу нарисовать вам ее общий портрет.
Она была первой женщиной — вольнослушательницей Петербургской Духовной Академии. Но корни ее — не в церковности, потому что мать ее, намного ее пережившая, не была тесно связана с традиционной церковностью. Старый мир для будущей матери Марии олицетворялся Константином Петровичем Победоносцевым — всесильным в конце прошлого, — начале нашего века обер–прокурором Святейшего Синода. Маленькая Лиза любила его, и весь старый мир у нее был связан с образом старика Победоносцева.
Те из вас, кто читал «Петербург» Aндрея Белого, должны знать, что главный герой, сенатор Облеухов, в какой–то степени списан с Победоносцева. Его холодное, надменное лицо вы можете видеть на картине Репина «Заседание Государственного совета». Но для нее он не был холодным, он играл с ней, приносил ей сладости, а такие вещи западают в душу на всю жизнь.
Старый мир не был для нее слишком страшным. Но в 1995 году умирает Победоносцев, девочка оказывается под двумя влияниями. С одной стороны, это эстетствующая молодежь, те, кого называли тогда декадентами. Сегодня мы оглядываемся на «серебряный век» с восхищением, некоторые с восторгом, вполне заслуженным, но было там много, конечно, и сомнительного, спорного, нравственно неустойчивого, было много декадентского в прямом смысле слова. A с другой — влияние тех, кто страдал за народ. Народ был божеством интеллигенции конца XIX — начала XX века. Под народом понималась часто не мыслящая часть общества, не более активная часть общества, а именно крестьянство, часто неведомое для интеллигенции, плохо изученное. Отсюда «хождение в народ», готовность пострадать за него. Елизавета Юрьевна восприняла и то, и другое.
В юные годы она встретилась с Блоком. Конечно, он был кумиром тогдашней молодежи. Когда ей было лет пятнадцать, в нее был влюблен Николай Гумилев. Вся эта среда определенным образом воздействовала на нее, но уже тогда она была особенной девочкой, особенной девушкой, особенным человеком.
Вот образ ее, начертанный тогда Блоком:
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите,
И презираете свою красоту -
Что же? Разве я обижу вас?..
Сколько не говорите о печальном,
Сколько не размышляйте о концах и началах,
Все же, я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как — только влюбленный
Имеет право на звание человека.
Ее воспоминания о Блоке были опубликованы. Поэт относился, как вы чувствуете в этих стихах, особенно к этой странной девушке. Казалось, она в расцвете сил — энергичная, остроумная, веселая, — и одновременно что–то лежало на ее сердце тяжкое. Это было страдание за мир, у нее всегда было острое ощущение чужого страдания, и вот оно–то впоследствии и привело ее к революционерам: она стала членом партии социалистов–революционеров. Был даже случай, когда ей поручили террористический акт, но она почувствовала, по–видимому, что это для нее невозможно.
Вместе с молодежью того времени она ждала и звала бурю. И буря пришла, и она в этой буре участвовала, но уже в тот момент она чувствовала, насколько страшная вещь насилие, что злом добра не создашь. Она становится заместителем или, как тогда говорили, товарищем городского головы в Aнапе, а потом и просто городским головой. Известный эпизод из этого времени пересказан покойным Евгением Богатом в его статье о матери Марии, последней, посмертной статье, напечатанной в «Юности», — наверное, некоторые из вас читали. Когда анархисты подступили к Aнапе, они хотели получить право буйствовать в городе и расправиться с теми, с кем им хотелось. Эти матросы пришли к ней, и она сумела так на них воздействовать, что обуздала анархическую толпу.
В 1920 году она уезжает на Запад. В Париже ее христианское мировоззрение постепенно принимает законченную, цельную форму. Она опирается на философию Владимира Соловьева, опирается на мысли Бердяева, сближается с Константином Мочульским. Я думаю, что мало кто знает этого человека, он писатель, которым вполне можно гордиться. Умер тоже в эмиграции, автор замечательных монографий о Соловьеве, Блоке, Aндрее Белом, Гоголе и других. Мочульский был мыслителем и писателем очень широкого диапазона и был совершенно чужд фанатизма, узости — это и привлекало к нему Елдизавету Юрьевну.
В конце 1920–х годов она расстается со вторым мужем. Их пути расходятся. Некогда он был одним из членов Правительства, Добровольческой армии, впоследствии работал шофером такси.
A она потеряла сначала одну дочь; потом другая дочь ее, старшая, Гаяна, уехала в Советский Союз и тоже умерла. И в духовном и нравственном опыте будущей матери Марии возникает ощущение всеобщего материнства — она пережила его, сидя у постели умирающей девочки. Для нее страдание мира стало чем– то, что должно искупить, в чем должно участвовать. Я бы сказал, что во всей религиозной философии последнего столетия никто так внутренне не пережил тайну Голгофы, тайну Гефсиманской ночи, тайну Искупления, тайну сопричастности страданию, как Елизавета Юрьевна. Она находила для этого выражение пока еще в стихах:
«Искала я таинственное племя
Тех, что средь ночи остаются зрячи,
Что в жизни отменили срок и время,
Умеют радоваться в плаче.
Искала я мечтателей, пророков,
