Книга Полетов

стариков.

- Я сохраняю им молодость, - не расслышав, перебил Зарко. - Их молодость живет в моих картинах. Стоит приметить личико девушки, перенести на бумагу, и она не умрет, будет жить вечно.

- Никто не живет вечно, - сказал Пико, но Зарко снова склонился над альбомом, мурлыча:

- Вечная молодость, вечная молодость...

- Куда уходят умершие? - спросил Пико.

- Мы съедаем их, - ответила Солья.

- Хватит молоть эту чушь! - крикнул Зарко, швырнув в нее огрызком угля.

- И вовсе не в метафорическом смысле, - продолжала она, взяв двумя пальцами виноградину. - Что некогда было плотью, - она раздавила виноградину зубами, - вновь плотью стало.

Нарья потушила сигарету, встала и поднялась на наковальню. Она воздела руки и хриплым голосом нараспев, как будто баюкая ребенка, стала читать, и слова падали, разлетаясь искрами с ее железного пьедестала.

Заснул под городом милый мой,

К глубокой тьме, в глубокой тьме.

Монеты лежат на веках, и камень - на языке,

Песком наполнен череп его, а сердце точит червь.

Его глаза я съела давно,

И кровь его выпила, как вино.

В каждом колодце его слеза

И семя в семечках плода.

Заснул под городом милый мой,

В глубокой тьме, в глубокой тьме...

Компания завопила и затопала ногами, она обожгла их взглядом, сошла с наковальни и уселась на место, закурив новую сигарету.

- Пусть каждый выступит! - воскликнула Солья, взобралась на наковальню и своим прелестным голосом запела о юноше, который поймал упавшую звезду и полюбил ее, но первый поцелуй огненных губ звезды обратил его в пепел.

- А теперь, - сказал Зарко, когда она спустилась под бурные аплодисменты, - пусть и наш гость внесет свою лепту.

- Но я не смогу, - сказал Пико, - куда мне до вас.

Однако соседи вытолкнули его из-за стола, и он присел на железный подиум, зажав руки между колен.

- Наверх, - ухмыльнулся Зарко. - Наверх, на наковальню. Это твое посвящение, нужно следовать правилам.

И Пико пришлось забраться на ржавый остов. Он взглянул на квадрат неба над собой, где уже пробивался рассвет, перебрал в уме слова, закрыл глаза и прочитал:

В конце короткого дождя,

Когда над головой сдвигаются ущелья,

Меняется равнина и раздаются скалы,

Нежданный город поднимается вдали,

В изменчивых горах.

Отпущена последняя, стропа.

Пока не поздно, я рукой хватаюсь

За арку, что из капелек дождя.

Моя кожа натянута, как барабан,

На раме костей,

Пусть ветер треплет парусом меня,

Отделяя по грану плоть от желаний.

Чем выше шаг, тем драгоценней воздух.

Я благодать его пью по глотку.

Плыву средь островов, что призраками

Стали в зыбких берегах.

Не в силах я внимать стенаниям покинутых,

Что в волны носовой платок бросают.

И не остановлюсь, пока не ступлю на улицы,

Что рассыпаются в прах от одного лишь моего желанья,

Улицы города в конце дождя,

По которым бродишь ты

В ожиданье моей руки.

Секунда благоговейной тишины, и потом они поднялись, его новые друзья, с общим криком, как вспугнутые чайки, подхватили его с наковальни и на руссах пронесли по таверне, совершив круг почета, пока он со смехом пытался высвободиться, а Солья выдернула тюльпан из-за лифа распростертой без сил дамы и воткнула в его шляпу.

Когда его наконец усадили на стул и Солья разлила по стаканам остатки вина, Зарко торжественно провозгласил тост за поэта, принесшего слова из города на краю мира.

Никогда, казалось, Пико не был так счастлив. В прочитанных им книгах упоминались содружества художников, но он привык считать такие истории галлюцинациями одиноких сочинителей. Теперь, напротив, он оказался в кругу тех, кто ценил красоту превыше денег, чтил одни с ним идеалы, кому вечные попытки постичь святость прекрасного при помощи рук, глаз и голоса были важнее литургии манер и положений, которые служат обычные люди.

День едва брезжил, когда, с трудом проложив себе путь среди бесчисленных бесчувственных тел, разлитого пива и горькой вони окурков, в сером утреннем сумраке они добрались до кафе. Пико попросил омлет с грибами, жареную картошку, две сосиски, дольку дыни и кофе. У него открылось второе дыхание, он пребывал в состоянии, когда вечная жизнь в мечтах перестает казаться чем-то непостижимым.

- Такое чувство, что после изнурительного пути я наконец добрался до дома, - сообщил он всей честной компании. - Минувшей ночью сбылось то, о чем я и не смел и мечтать, и я чувствую страшный голод.

Солья потрепала его по щеке.

- Те, кто ищет сердцем, всегда находят друг друга, - сказала Нарья. - Мы оплетаем мир словами, а наши скитания ткут нам саван.

- Но в городе никто не путешествует, - удивился Пико. - Ваш мир простирается не дальше горизонта.

- Только пока ты не появился, - хихикнула Солья.

Нарья же помрачнела.

- И здесь есть те, кто путешествует, - сказала она.

- О ком ты? - спросил Пико. - Кто эти странники?

Но его уже никто не слушал, все головы повернулись к северному концу бульвара, и внезапно сделалось удивительно тихо. Ни звона монет, ни скрежета железной ножки стула о мостовую... Но вот сквозь тишину тонкой струйкой просочилась едва различимая мелодия. Пришедшие завтракать встали, Пико следом за другими прошел к краю бульвара, а повсюду открывались двери, молча подходили новые люди, пока вдоль всей улицы не выстроилась густая толпа. Солья стащила с головы Пико шляпу и дала ему в руки.

Первыми появились цветочницы с корзинками лилий и гвоздик, и каждому из зрителей доставался цветок и поклон. Слезы блестели на их щеках. Пико сжимал гвоздику, его сердце молотом стучало в ушах. Казалось, замер весь город за исключением маленького шествия. Дальше шла девочка в черной рясе, играющая на блок-флейте, за ней маленький мальчик в черном фраке и галстуке-бабочке стучал в барабан. А уже следом, тем же неспешным шагом, что и дети, шел юноша в белых шелковых одеждах, увидев лицо которого Пико едва удержался от крика. Белее снега на вершинах гор было это лицо, искаженное ужасом перед скорой неизбежной гибелью. Пико знал, что под свист блок-флейты и рокот детского барабана юноша