говорил: «Земля дрожит, ибо Господь небесный утратил Свою землю, на которой Он явился среди людей (…) И сейчас, по грехам нашим, враг Креста поднимает там свою кощунственную голову и опустошает мечом землю святую, землю обетованную». Участие в крестовом походе означает, по св. Бернарду, спасение, прощение грехов и вечную славу. Он, вероятно, не задавался вопросом о том, была ли Палестина для мусульман святой землей, связанной с вознесением Пророка. При этом подходе Слово доказуемо мечом.
То же самое следует сказать и об исламе, который осуществлял завоевания во имя Божие и признавал за собой статус завоевателя. Христианский мир в форме империи был во многом подобен так называемому Дар эль Ислам, пространству, управляемому мусульманами, с немусульманской частью Дарэль–Гарб, где велась война во имя Божие, джихад. Ислам связан не с местом, а со Словом, и он узаконивает священную войну из желания принести Слово Божие в завоеванный край. Мусульманская религия в странах, покоренных мусульманами, предлагалась язычникам, если те соглашались ее принять, но не иудеям и не христианам.
Стало быть, нужно признать, что мусульманская священная война требует от воина духовной подготовки; она завершается великой внутренней битвой против страстей, которая называется джихад акбар. Здесь св. Бернард, сам того не зная, являет сходство с последователем ислама, ибо крестоносец, как и мусульманский воин, получает спасение в битве за Бога.
Позиция христианского Востока в этом вопросе ясна. Св. Иоанн Златоуст отлучал всякого, кто учил, что нужно убивать еретиков. Что до св. Василия Великого, он подвергал церковному наказанию воинов, принявших участие в войне. Каппадокийская Церковь, к которой он принадлежал, также как и Византийская, категорически отказывалась канонизировать солдат, погибших на войне.
Первые христиане думали преодолеть войну верой, молитвой и силой Божией. Но империя, хотя и ставшая христианской, не могла упразднить армию. Эта империя не была еще Царством Божиим. Ей нужно было защищаться от варваров. Свои победы и свою долговечность она понимала как защиту христианского дела. Крест становился орудием торжества в веке сем. Византийское богослужение полно проявлений этой идеологии, хотя одновременно в ней развивается духовность смирения и кротости.
Здесь не место спорить с понятием «справедливой войны», которое встречаем у бл. Августина и св. Фомы Аквинского. Думаю, что христианское понятие об этом нигде не было так извращено, как в Византии. Каждое утро все Православные Церкви мира поют: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы православным христианам на супротивныя даруя».
Конечно, у христианского Востока не было учения о войне. Он, однако, воспринял идею защитной войны, ведомой против турок или против «католических» армий, когда они вторгаются в православную страну, как то было в России. Нет здесь больше, правда, и пацифистких теорий, тем более, что с распадом Византийской империи Православные Церкви в большинстве своем оказались вне старых патриархатов и стали автокефальными Церквами, географическое пространство которых совпадает с соответствующими национальными регионами. У национальных Церквей есть националистическая жилка, и, как следствие, они более или менее открыто благословляют войны, предпринимаемые своими странами. В этом смешении жанров совесть не смущается войной как таковой.
Верно также, что византийцы никогда не освящали границ. Для них ойкумена включала христианские страны империи. Следовательно, нашествие варваров, если оно не получило отпора, означало в их глазах утеснение Церкви и воцарение бескультурья. Я понимаю ожесточенную волю спасти Константинополь, дорогой Богу и Богородице город, бывший предметом стольких притязаний вплоть до его падения в XV веке. Но как могли святые монахи, преосвященные епископы, неисчислимые свидетели прекраснейшей в мире литургии петь в акафисте Богородице, что она есть стена царства? Как эта Церковь, которая, в совершенно библейском единении, породила единственное известное мне в этом роде равновесие между богословием креста и богословием славы, — как могла она на протяжении многих веков и в самых чистых своих раздумьях смешивать дело Христово и дело империи, а затем и всех «православных царств»? Как могла она утверждать в богослужении, что крест — это царская держава? Эту атмосферу знал и Пророк ислама. Ее освятил, а затем превозмог Коран. Во время реформы Византию знали мало и плохо, но вся восточная интеллигенция была привлечена исламом, с которым знакомилась по первоисточникам.
Видение внутреннего мира, которому открыт мир как наше призвание, может установиться в Церкви лишь тогда, когда будет изгнан бес войны. Но как люди, движимые чистыми и благочестивыми намерениями, инквизиторы, могли зажечь столько костров? Как нацисты, вдохновленные представлением о новом и совершенном человеке, могли носить на поясах слова Исайи: «Gottmituns» (С нами Бог)? В этом одна из драм нашего исторического бытия. Ни один из этих вопросов не будет решен, ни шагу не будет сделано по пути мира, пока не пошатнутся библейские основы насилия. Заблуждение, на наш взгляд, не в истории, оно в богословии. Насилие узаконено, оно питается верой в то, что библейский Бог вел Израиль от победы к победе и подчинил ему все народы. Если православное христианство действительно верит в это, то нет никакого смысла подвергать сомнению богословие защитной войны у византийцев или крестоносцев.
Что говорит об этом Библия? Ветхий Завет приписывает Богу «руку великую», которую Он «явил перед Египтянами» (Исх. 14, 31). Господь поражает «всякого первенца в земле Египетской, от человека до скота» (Исх. 12, 12). Господь же, сражаясь за Свой народ, вводит его в землю Ханаанскую, прогоняя оттуда «Хананеев и Хеттеев» и иные народы (Нав. 3, 10). Господь предает захватчикам Иерихон и его царя, внушая их вождю следующее проклятие: «Проклят пред Господом тот, кто восставит и построит город сей Иерихон; на первенце своем он положит основание его и на младенце своем поставит врата его» (Нав. 6, 25). О городе Гай Иисус Навин говорит: «Когда возьмете город, зажгите город огнем по слову Господа» (Нав. 8, 8).
В этом завоевании, предводительствуемом Богом, мы совершенно ясно видим разрушение и резню. Псалмы воспевают эти великие деяния. Давид говорит о врагах своего народа: «Как огнь сжигает лес, и как пламя опаляет горы, так погони их бурею Твоею и вихрем Твоим приведи их в смятение» (Пс. 82,15–16). Согласно этому представлению, Сам Бог служит Израилю, устанавливающему гегемонию над чужой землей. Не Израиль воспринимает Божию мысль, но Сам Господь перенимает у него чисто человеческую жажду завоеваний и господства в союзе семитских племен.
Это совершенно чуждо вселюбящей природе Того, Кто есть Бог всех народов и Кто господствует над историей во всем ее течении. Если этот Бог действительно есть Бог Иисуса Христа — Тот, Чье имя, Чье присутствие, Чья истина — все любовь, — Он не поддерживал бы бойню, совершаемую Иисусом Навином.
Этому кровавому Богу противостоит образ Бога милосердного, Чей глас раздается из уст великих пророков, в частности, Иеремии, Осии, в Песне Песней. Евангельские интонации звучат и в тексте о браке между Господом и Его народом, и в песнях Исайи о Страждущем Рабе. Видя несомненную противоположность этих двух ликов Господа, Маркион в середине II века решил, что война, осуждение и кары, описанные в Библии, не могут быть делами благого Бога, Отца Иисуса Христа, что все это дела низшего божества, которое и есть подлинный бог евреев. Было очевидно, что Церковь, дабы спасти единство Писания, должна отвергнуть Маркионов дуализм. Византийская иконопись так проникнута идеей единства между Иеговой и Иисусом, что на нимбе, окружающем главу Христову, пишет слово О On — Сущий. Это имя, которым Семьдесят толковников перевели имя Господне, открытое Моисею в Богоявлении Неопалимой Купины.
Святоотеческая экзегеза Ветхого Завета в основе своей типологична. Отцы Церкви приняли такой подход, потому что Христос — единственный образ Божий. Многое в Библии они рассматривали как образы (типы) Христа или Креста. Так, Климент Римский, комментируя рассказ о блуднице Раав и лазутчиках, говорит, что багряная нить, спущенная блудницей из окна, есть образ пролитой крови Господней. Предание единодушно видит в воздетых руках крест. Византийская иконопись, чтение на всенощных отражают эту экзегезу. В чем же истинный смысл Откровения? Если верно, что Ветхий Завет есть, некоторым образом, икона Нового, то и Новый также есть образ, тип или прототип Ветхого, точно также, как св. Василий Великий смотрел на евхаристические хлеб и вино перед эпиклезисом как на образ плоти и крови Господних. Вот почему я приложил бы к реалиям Нового Завета скорее слово «типы», так как Евангелие уже открывает эсхатон.
Следовательно, типологическая экзегеза Отцов, принятая и литургией, тоже может скрывать
