говорится, без особого напряга: просто все друзья вдруг пошли, и он с ними заодно. Там у них была одновременно и секция и как бы своеобразный клуб по интересам, собирались, тренировались, потом с приятной усталостью шли по поселку, обсуждали свои проблемы, ощущали в себе растущую силу и уверенность. В военкомат он бумажку о спортивном разряде даже не приносил. Было известно, что такие вещи, типа „я — чемпион по карате“, в военной среде вообще не проходят, однако некоторые навыки бокса Григорьеву очень даже пригодились: какая-никакая техника и стойка, а также удар правой у Григорьева, со слов тренера, был довольно неплох. И Григорьев сделал ставку именно на этот самый удар: нужно было потерпеть, выцелить, дождаться момента, когда Хобот раскроется и двинуть ему в полную мощь, что Григорьев и сделал. И эффект получился действительно ошеломляющий. Хобот упал на пол и довольно долго не мог в себя прийти, пытался встать, но заваливался. Даже когда поднялся, его шатало и тащило вбок. Свист и улюлюканье смолкли. Вокруг стояла жуткая тишина. Все с напряжением ждали, что же будет дальше. Григорьев шмыгал сочащейся из носа кровью. А вот дальше ничего и не было.
Хобот был говно-парень. Григорьев ненавидел его до сих пор, даже иногда еще дрался с ним во сне.
Потом еще тогда, на базе отдыха в Лосево, когда, потные, отдыхали в предбаннике после парилки, многое вспоминали.
Гуляли тогда до утра. Пили много, но никто в кустах не валялся.
Три бабки пенсионного возраста, невесть как оказавшиеся в Турции и сидевшие за соседним столиком, обсуждали одно и то же: что внуков они любят даже больше своих детей. Потом все тут же стали чуть ли не хором ругать своих невесток, какие они гадкие и мерзкие. Зятьям, впрочем, тоже доставалось: „Приладился, гад, пиво пить: каждый день жрет, а ведь от пива, известно, тупеют. И на Людку орет!“ А ведь наверняка зятья их сюда и сплавили, чтобы хоть как-то от них отдохнуть. Бабки каждый вечер пережевывали одно и то же.
Григорьев заметил, что люди часто говорят одно и то же, рассказывают одни и те же истории. Некоторые семейные легенды слышишь многократно и хорошо еще, если они радикально не меняются, поскольку тогда можно было бы заподозрить, что даже первоначальная история полнее могла быть искажена. Разве что сосед Григорьева по даче Николай Петрович каждый раз при встречах рассказывал о своей жизни что-то новое, что Григорьева всегда удивляло.
Во время блокады Николай Петрович, будучи почти мальчишкой, работал на военном заводе. Смена была от восьми до восьми, а норма была пятьсот снарядов. Марию Антоновну, его нынешнюю супругу, угнали в Германию на работы в 42-м году вместо старшей сестры, которая сбежала перед самым отъездом. Было Маше тогда шестнадцать лет. Из своей деревни в Смоленской области она попала в Померанию — в одно из прибалтийских поместий, некоторое время работала в поле, а потом хозяйка взяла ее в дом, относилась к ней очень хорошо, как к своей дочери, и эти два года Мария Тимофеевна считала лучшими в своей жизни. Ей повезло: она вытащила счастливый билет. Кроме того, вскоре в сорок пятом году она нашла свою любовь и вышла замуж за Николая Петровича, и прожила с ним в согласии более пятидесяти лет. Николай Петрович работал тогда в специальной команде по вывозу из Германии промышленного оборудования и всего остального, что попадалось под руку. Это называлось репарациями. Непосредственно в боях он участия не принимал, хотя попал в Берлин через Познань (куда их привезли на самолете „Дуглас“) непосредственно перед началом штурма города. В то время в Познани садились отбомбившиеся американские и английские самолеты, чтобы заправиться там топливом и бомбами и на обратном пути тоже бомбить врага. Николаю Петровичу только что исполнилось восемнадцать и, хотя ему выдали пистолет, стрелять он из него толком не умел. Боевая часть, куда их доставили, от использования такой зеленой молодежи категорически отказалась, ребят отослали работать на конюшни под предлогом, что от неумения они перестреляют и своих.
В Берлине они с Марией Тимофеевной тогда и познакомились и расписались.
Сразу после войны немцы здорово голодали. Американцы прочувствовали этот момент и начали подкармливать свои зоны оккупации, народ сразу потянулся туда — поближе к корму, и тогда и наши стали везти продовольствие уже в свою зону. В Германии даже тогда появилась белая булка, что для Михаила Петровича было в новинку и расценивалось как деликатес. После той длительной командировки они с Марией Тимофеевной всю жизнь относились к немцам очень хорошо, хотя, естественно, эти свои чувства не афишировали. Хвалить немцев тогда, как, впрочем, и теперь, было не принято.
Сын его, Леонид, которому уже перевалило за сорок, был предпринимателем средней руки. Леонид считал, что существует некий мировой заговор, неясно только было, кто против кого. Это его очень занимало. Однажды он долго и путано рассказывал об этом Григорьеву, тряс какими-то бумагами, глаза его горели. Они с женой Надей мечтали заработать побольше денег и свалить из России, но уехать хоть с чем- то, чтобы там не начинать с нуля, а купить какой-нибудь бизнес. Программа максимум была Англия, поскольку это старая цивилизованная страна, культурная, близко от России, если захочется съездить на побывку, навестить родственников и друзей. Три часа на самолете — и ты в Питере. Еще всякие достопримечательности, культура. Америка пугала их своей отдаленностью, а конкретно Надю — отсутствием культуры, — ей нужны были театры, музеи и концерты. Леонид утверждал, что Нью-Йорк уж всяко культурнее Питера — это как раз и есть культурная столица мира, там и Рахманинов жил и люди слушают классическую музыку, да и бывших россиян там живет немало. „Русские там на подбор все зловредные и тупые!“ — утверждала Надя. Спорили. А программа минимум у них была такая: купить домишко в Финляндии недалеко от границы. Вообще получится всего три часа на машине от Питера, если, конечно, не застрянешь на проверках. Все бы неплохо, родной сынок только не радовал: уж очень был большой любитель химии, в частности употребления „колес“ — психотропных таблеток. И еще он собирал галлюциногенные грибы, с виду — чистые поганки. Потом они с друзьями эти поганки ели под самый что ни есть оглушительный тяжелый рок, ловили глюки, целыми днями бездельничали, курили, гробили свое здоровье.
В свое время у Григорьева был такой же сосед по коммуналке. Курил он постоянно, сигареты не вынимал изо рта, даже ночью просыпался покурить и к сорока годам уже заметно задыхался, жаловался на сердце и на давление. К тому же и пиво очень любил, пил по литру каждый божий день. Лицо у него было серое, мешки под глазами, постоянно кашлял. Выглядел жутко, но глаза остались веселые и пивной алкогольный румянец делал его похожим Деда Мороза, только без бороды. Чем он занимался в жизни, было неизвестно, но грехов в свое время, видать, наделал немало, о чем, напившись, каялся, бился головой о ближайший твердый предмет, будь то стол или дверной косяк: „Смерти, смерти я достоин!“ чем здорово доставал соседей. Иногда хотелось сказать: „Ладно, уговорил: будет тебе смерть!“ и дать ему чем-нибудь тяжелым по башке.
Подошел Влад. Вспоминая всякую подобную чушь, похохотали. Выпив, тут же в бар наливать по новой. Под ногами, как гном, путался маленький мальчик. Настолько назойливый, что вскоре своим мельтешением утомил буквально всех. Боялись на него наступить.
— Ты чей, малыш? — сурово спросил его Влад и сделал лицо вампира.
— Мамин.
— Ну, иди тогда к своей маме. Чего ты здесь ползаешь?
Ребенок посмотрел на него с явной недетской злобой и некоторым недоумением: а где же конфетка, а где „пожалуйста“? Наконец, появилась его мамаша, начала на ребенка орать. Сам ребенок был хорошенький, а мамаша его очень противная, и с виду — полная дура, суетливая, крикливая с признаками начинающейся истерии. Наорала так, что и ребенок начал орать. Наконец, она его утащила.
Ирина в этот вечер так и не появилась. Хвастаются ли женщины, подобно мужчинам, типа, „меня летом отымели десять человек, и это было замечательно!“ Вполне возможно, что подругам так и рассказывают. Пусть завидуют!
Следующим утром, как обычно в семь, Григорьев пришел на пляж. Море было спокойное, чистое. Григорьев решил поплавать и понырять подальше от берега — но не слишком далеко, чтобы не раздражать спасателей пляжа. Тут ему улыбнулась неожиданная удача. На волнах метрах в двадцати за линией буев, болталась пустая пластиковая бутылка из-под питьевой воды. В ней оказались скрученные в трубочку и скрепленные резинкой для волос доллары и пять сигарет почему-то трех разных марок. Так иногда делают туристы, чтобы сохранить сигареты и деньги сухими во время сплавов по рекам, водных праздников и
