— Мне тебя — тоже! — все-таки сказала она.
На этом все и закончилось.
По дороге в аэропорт отъезжающих традиционно завезли в магазин турецких сладостей. Там, и еще в аэропорту люди тратят последние деньги. Машка в магазин не пошла, а тут же в уличном кафе мгновенно слопала огромный гамбургер — как будто несколько дней не ела.
В самолете Григорьев спал.
Наконец, объявили скорую посадку и температуру в аэропорту шестнадцать градусов. Прошли пограничный контроль и стали ждать выдачу багажа. Выползла, наконец, и дорожная сумка Григорьева и за ней здоровенный Машкин чемодан. Однажды в жизни у Григорьева случилось так, что его багаж не прилетел. Мерзкое было ощущение. Стоишь один рядом с лентой, и чего-то ждешь. Лента вдруг останавливается, а веще так и нет. Он тогда остался вообще без всего: не было даже зубной щетки. С тех пор появление вещей на транспортерной ленте всегда вызывало у Григорьева радостное удивление.
Наконец, вышли из здания аэропорта. Как и полагается, Петербург встретил их холодным ветром и низким серым небом. Оба тут же застучали зубами.
Машина на стоянке стояла вся грязная, в толстом слое пыли, присохшей после прошедших дождей. Пришлось брать тряпку и оттирать стекла.
Григорьев сначала завез Машку к матери, потом поехал к себе. Дома его встретила затхлая тишина. Казалось, что и прошло всего-то ничего — каких-то две недели, а в квартире царило пыльное запустение. Григорьев, не в силах и минуты переносить одиночество, чуть поколебавшись, набрал телефон Алены. Сигнал, вроде проходил, но трубку никто не брал. Через полчаса набрал еще раз — и с тем же результатом. Григорьев помотал головой, отгоняя от себя поганые мысли, включил телевизор. По кабельному каналу показывали традиционную ночную эротику: кто-то кого-то драл со стонами и криками, сцена почти один в один напоминала ту, что он не так давно видел вживую. И тут была своя унификация, стандартизация и глобализация. Тут тоже никто никого не любил. Смотреть одному на это было просто невозможно. На часах было половина первого, значит, в Турции полдвенадцатого, в это самое время Ирина как раз выходит из отеля и садится в поджидающую ее машину. Григорьев выпил пару рюмок коньяку и лег спать.
Алена позвонила сама утром, разбудила его звонком, что-то такое долго и путано объяснила, будто бы вечером не слышала телефона потому-то и потому-то и так далее. Понятно, что это тоже была ложь. Она вполне могла и соврать: лежать с кем-нибудь в постели, а брать трубку в этот момент и врать Григорьеву при другом человеке, возможно, было неудобно. Он знал некоторых ребят: если девчонке звонят, то они специально продолжают базарить, не снижая голоса, а ведь вдруг это мать звонит или другой парень, или просто по делу, а если поздно, то получается неудобно, а им по фиг. Пока Григорьев ждал Алену, ему позвонили с работы: «Давай, приходи в себя и давай в понедельник на работу — много дел!» Потом, наконец, приехала Алена. Выглядела она очень соблазнительно.
Впрочем, не исключено, что она тут без Григорьева тоже неплохо проводила время. У нее была своя таинственная жизнь, про которую Григорьев ничего не знал, да и знать, впрочем, не желал. И подружка была у нее близкая Жанна — оторви и брось. Запросто могла позвонить Алене:
— Твой в отъезде? Пошли, что ли, пошуршим!
— А там будут симпатичные мальчики?
— Будут, будут. Так что на всякий случай возьми «презики»! А то получится как в прошлый раз.
Григорьев с Аленой тут же залезли в постель, после близости часик вздремнули, потом Алена с воодушевлением занялась ссадиной на голове у Григорьева. Еще и на боку чуть сзади у Григорьева Алена обнаружила здоровенный кровоподтек. Когда-то она закончила медучилище и некоторое время работала медсестрой в травмпункте при какой-то больнице. С того времени у нее осталась масса леденящих кровь (типа одному мужику яйца оторвало), а то и смешных историй (например, мужик на спор засунул яйца в чугунную решетку на улице, а вынуть назад уже не смог и его вырезали автогеном). До сих пор ее часто дергали по разным медицинским вопросам: она делала кому-то на дому уколы и даже ставила капельницы. Помнится, весной позвонили одни знакомые, что у ребенка какая-то непонятная сыпь. Она поехала туда посмотреть на малыша. Время было позднее, и Григорьев поехал с ней. Приехали, вошли в детскую. В комнате зачем-то был включен дополнительный обогреватель, отчего стояла страшная жара. Двухнедельный ребенок, укутанный в одеяло, парился и был мокрый от пота и весь в прыщах. Молодая мамаша, лет двадцати двух, еще ничего не умеющая, паниковала, металась по комнате и лихорадочно курила. Еще оказалось, что она жрала что ни попадя, и это притом, что кормила грудью, да еще к тому же еще и курила, как паровоз, причем прокурена была вся комната. Аж занавески были желтые. На все упреки она отвечала: «Курить бросить никак не могу» и «Постоянно хочется вкусненького». Что тут сказать: полная неизлечимая дура!
Известно, что на многие вещи человек влиять не может, они происходят сами по себе. Так получилось и с Аленой, которая как-то сама завелась в квартире Григорьева, как моль, жила там и потихоньку обрастала вещами, тапочками, зубными щетками, все чаще стали попадаться ее трусики, бюстгальтеры, колготки, халатики, крема, еще какие-то безделушки на полу, на которые непременно наступаешь босиком. Зайдешь с улицы в прихожую — а там у тебя уже сидят в рядок лягушечки одна меньше другой. Она собиралась и кота притащить, но Григорьев угрожал аллергией себе и лютой смертью и коту, и самой Алене.
Они с Григорьевым познакомились совершенно случайно, в тот же день переспали, и с тех пор общались уже довольно долго — с полгода, наверно, но Григорьев до сих пор не знал, любит ли он ее или нет, и, тем более, любит ли она его или просто делает вид, что любит. Однозначного ответа на этот вопрос не было. Иногда Григорьев замечал, как она смотрит на других мужчин. Очень избирательно, словно продолжает искать кого-то своего. Странно, но ей почему-то нравились парни младше ее. Хотя ей и самой- то было всего-то двадцать пять, но обожала она почему-то восемнадцатилетних — прямо так и загоралась. По каким-то неизвестным причинам ее к ним непреодолимо тянуло. Какого-нибудь смазливенького старшеклассника тут же бы и затискала, и не исключено, что затащила бы к себе в постель. Ей надо было бы работать медсестрой в военном городке среди солдат. И в то же время Алена почему-то жила с Григорьевым. Она была очень хороша, и жить с ней было хорошо, спокойно. Иногда Григорьев, просыпаясь раньше нее, лежал рядом и любовался ею обнаженной. Но любил ли Григорьев ее? Он и сам не знал. Так нередко бывает: те, кого мы любим, не любят нас, а мы не любим тех, которые нас любят. А бывает, что никто никого не любит, а просто едят и спят вместе, и тоже вроде ничего, все довольны.
У Алены, конечно же, были свои прибабахи. Существует теория, что человек произошел от обезьяны, однако кто от кого произошел в реальности — неизвестно и доныне. Может быть, все произошли по- разному. Но вот Алена — та точно происходила от обезьяны: обожала давить прыщи. Иногда переворачивала Григорьева на живот и с наслаждением что-то давила у него на спине и притом довольно больно, с торжеством показывая на кончике указательного пальца какую-то сальную пробку. Григорьев ойкал, ругался, называл ее приставучей мухой, но ничего поделать с ней не мог. Такова была ее натура. Стоило только Григорьеву снять рубашку и повернутся к ней спиной, как она тут же вцеплялась своими острыми ногтями ему в кожу…
Понятно, Алена была вольна уйти, когда и куда хочет, но все-таки оставалась здесь. Что было в этой симпатичной головке, лежащей сейчас у него на плече, Григорьев даже не предполагал, как и не представлял, что творится в голове у Ирины и огромного числа других женщин, населяющих этот мир. Выйти замуж, родить ребенка, нравиться всем мужчинам, иметь шубу, дом, большую кухню, машину, много денег, чтобы покупать и покупать бесчисленные тряпки. Еще чего-то?
Помнится, после первой ночи утром Алена спросила Григорьева: «Слушай, а сколько тебе вообще лет? Мне — двадцать пять». — «Мне? Мне — сорок. Скоро будет пятьдесят», — несколько замявшись, неопределенно ответил Григорьев расплывчатой фразой, наподобие которой слышал в каком-то японском фильме. Впервые в жизни вопрос о возрасте смутил его.
Несмотря на существенную разницу в годах, Алена никогда не называла его «папиком». Григорьев готов был быть кем угодно, но только не «папиком». Как-то видел однажды, как две молодые девушки за соседним столиком бурно обсуждали, как бы незаметно сбежать от своего надоедливого «папика» к некоему Ромке и там хорошенько бухнуть и от души потрахаться с нормальными пацанами. Тут появился и сам «папик» — пузан годами чуть за сорок, как раз ровесник Григорьеву, довольно бодрый, лысоватый, с золотыми часами, хотя и с некоторой одышкой и несколько обрюзгший, да и к тому же ниже обеих девушек
