Обратный перевод

хотела пользоваться ими, а теперь не может — отвертеться от самой себя как от пользовавшейся этим словом.

3.

Не всегда вполне отдают себе отчет в том, что наука с ее продвижением вперед состоит не только и не столько в накоплении знания, сколько в анализе своего самоосознания и степени способности к таковому. Именно поэтому все ключевые слова культуры во всяком случае, как элементы самоуразумения культуры, выступают для науки в качестве (по меньшей мере) предварительной фиксации знания. Собственно научные знания умножаются и за счет анализа заключенного в ключевых словах пред-знания. Примерно за сто лет изучение нигилизма несказанно продвинулось вперед — через его внутреннее самоисчерпание и через его историческое исследование, — однако, если обратиться к состоянию знаний начала XX века, то мы не без удивления увидим, что тогдашняя степень информированности относительно истории слова «нигилизм» была очень высокой, да и, что касается истории фактической, мало чем отличалась от сегодняшней. Есть даже и заново подтверждаемые константы знания — такие, которые наука как бы завоевывает заново. Так, когда авторы новой редакции немецкого толкового словаря Г. Пауля — в словаре самого Г. Пауля слово «нигилизм» еще отсутствовало, в отличие от слова «никотин», — замечают, что слово «нигилизм» весьма нередко возникает как новообразование (т. е. без ясной памяти о предшественниках, о прошлом словоупотреблении), то это воспринимается как весьма рассудительный вывод из многочисленных наблюдений над употреблением этого слова[1], и тем не менее эта же мысль уже высказывалась в свое время известным психологом Вильгельмом Вундтом[2], у которого были свои основания ее высказывать, — эта мысль как раз могла отметить свое столетие. Прекрасный словарь летучих слов Георга Бюх-мана блистал своей эрудицией: как и Г. Арендту, автору книги о немецком нигилизме в 1960-е годы, составителям этого справочника в начале

XX столетия было хорошо известно, что первым слово «нигилизм» ввел в язык Фридрих Генрих Якоби в своем Открытом письме Фихте (1799),

и, хотя это неверно, но все же и недалеко от истины, а когда П. Тирген весьма своевременно напомнил нам теперь, что И. С. Тургеневу с его — запавшим в память всех — употреблением слова «нигилизм» предшествовало немецкое обсуждение этого слова в 1840-е и особенно в 1850-е годы[3], то и Георг Бюхман знал, что Карл Гуцков пользовался этим словом еще до Тургенева[4] , — но, правда, только в наши дни вопрос о существующей здесь зависимости может ясно ставиться как научная задача.

Мы можем спокойно сознавать, что к тем знаниям, какими авторы и редакторы словаря Г. Бюхмана обладали около 1910 года, фактически прибавилось не так уж и много, — но прибавилось, однако, и самое существенное — заинтересованность науки в этом фактическом материале и ее способность как-то с ним обращаться. Если представить себе, что собственно научное знание плавает в огромном океане запечатленного в словах языка знания («пред-знания»), а также и всякого предварительно собранного и зафиксированного знания, то надо признать, что сношения между первым и вторыми протекают далеко не гладко, — их сношения скорее освежат в памяти условия нашей советско-российской почты. Знания так много! — и недостает овладения им со стороны знания же (знающего себя знания).

Однако что же прибавилось фактически? Удалось установить, что

1) слово «нигилизм» появляется в немецкой философской литературе еще до Ф. Г. Якоби, который, следовательно, не был первым и не был первосоздателем самого слова как лексической единицы;

2) слово «нигилист* одновременно и параллельно появляется в литературе в Германии и во Франции в 1780-е и в 1790-е годы[5];

3) новое (немецкое и французское) слово «нигилизм», возможно, восходит к латинскому слову схоластических времен — «nihilianismus».

Все этим ценные дополнения были кратко подытожены в статье Отто Пёггелера[6]. Зависимости же нового слова от схоластической латыни, вероятно, противоречит то обстоятельство, что ни один новый автор, насколько можно судить, не пытался воспроизвести вполне, кажется, мыслимую форму «нигилианизм»[7]. То же, что обрела наука благодаря всем таким прибавлениям, — это сознание просторности и широты культурного контекста, той обширной потенциальности, какое несло в себе новообразование, нередко окказиональное и не влекшее за собой никаких видимых последствий, — то разумение слова, какое предположил Ф. Г. Якоби, вполне понятно и знаменательно, но оно не было ни единственным, ни попросту само собой разумеющимся; такая широта и потенциальность контекста красноречиво обрисовывает условия, в которых слово «самозарождается» прежде всего как окказиональное образование: чаще всего без какого-либо знания о предшествующих его появлениях в текстах и как бы из «точечной* потребности назвать — сейчас и здесь — нечто до крайности важное, поразительное или даже внушающее страх и ужас. Слово, можно сказать, самозарождается на безымянном перекрестке различных смыслов, — слово и создает этот перекресток, это пересечение смыслов, и так собирает их в направлении самого себя как слова, что перечислить ведущие к перекрестку улицы и переулки и, стало быть, показать в отдельности, как отдельное, все, что сошлось к слову и в слове, мы не можем сразу, не можем и до сих пор, — слово заявляет о том, своим существованием, что держит этот названный им перекресток в своей власти; держа его в своей власти, оно держит в своей власти и всех им пользующихся, хотя явно и то, что, находясь на такой площади смысла, мы иногда смотрим на нее с несколько разных точек зрения и, как говорится, сдвигаем акценты в слове.

Благодаря всем новым дополнениям наука, можно думать, укрепила также и свое сознание регулирующего значения истории слова в размытых и трудно уловимых движениях «идей». «Идеи» в культурной истории — или, иначе, то, чпиi ключевых слов культуры — во всяком случае не самое явное и «осязаемое» из того, что мы тут встречаем.

4.

И все же, изучая историю слова «нигилизм», совершенно невозможно обойти тот круг смыслов, в котором только и возникает то, что вынуждает именовать себя словом «нигилизм», — иначе говоря, тот круг смыслов, какой сходится в фокус новообретаемого «нигилизма» и через Ниго получает свое (как бы «собственное») именование. Тут нет противоречия к только что сказанному выше: мы хотя и едва ли могли бы назвать «улицы», сходящиеся на перекрестке «нигилизма», однако чуть легче пробовать установить некоторую динамику исторического движения, вследствие которой возникает «перекресток», или площадь смыслов.

Стараясь не забегать вперед и не говорить лишнего именно для истории слова, отмечу только, — в самой общей форме, — что было, по всей видимости, две исторические фазы, сделавшие возможным и породившие на свет новое слово «нигилизм» и ему соответствующее — «нигилист».

Вот эти две фазы. Первая из них, приходящаяся на рубеж XVIII–XIX веков, связана со становлением новой человеческой личности (т. е. с новым самопониманием, самоуразумением личности) — вне рамок канонически-риторических, личности как всецело принадлежащей себе и имеющей как свое свои мысли, все свое душевное и духовное содержание и, главное, свои чувства. Эта личность ищет себя, начиная примерно с середины XVIII века, ищет себя путем проб и ошибок, сопротивляет-

ся при этом всему заданному в рамках прежнего само уразумения культуры, всем ее «готовым словам», всем ее «нормам», какие ощущаются и осмысляются теперь как «оковы* и «узы*, а при этом становящаяся заново личность стремится опереться на — открывающуюся ей — несомненность, или, иначе, с другой стороны, непосредственность того, что (будто бы) обретает в себе. Чувство — это не аффект из числа тех, какие давно уже установлены теоретически, заранее расчерчены и существуют для всех и всегда, а это конкретно испытываемый