Обратный перевод

останавливался перед тем, чтобы втаптывать в грязь таких мыслителей, как Шеллинг или Жан-Поль, на которого ссылался в своей статье Шарль Нодье, имея в виду его «Речь мертвого Христа с вершин мироздания о том, что Бога нет»[20]. Надеждин оставался совершенно чуждым как к импульсам столь высокоромантического текста, как статья Нодье, как к выраженному в ней экзистенциальному отчаянию, так и к силе и весомости поэтических образов всех этих текстов, — кстати говоря, из текста Шеллинга у него приведено лишь следующее — Природа есть «Бессмертная ночь, афелиум мира, отпадение от Бога, центра истинного»[21] (цитирование всегда достаточно свободное, по общим правилам той эпохи). Хотя авторы текстов в «Московском телеграфе» были названы[22], Надеждин делает вид, что ничего об этом не знает и даже начинает отыскивать противоречия между текстами, будто бы принадлежащими одному автору.

И, наконец, главное: каким образом сочинитель «Сонмища нигилистов* намеревался продемонстрировать ничтожество русской литерату-' ры романтического склада, заставляя ее представителя говорить языком Нодье и Шеллинга, языком, сложившимся под воздействием Жан-Поля и его гигантски-космических образов?! Разумеется, своей цели можно было достичь, во-первых, обессмысливая все эти тексты, а во-вторых, рассчитывая на неосведомленность читателей. То, что проделывает здесь с чужими текстами русский критик, безусловно грязно и непристойно.

Но есть еще один аспект всей этой ситуации, который как-то ускользнул от внимания писавших о Надеждине. Впрочем, Ник. Полевой немедленно отметил его. Он заключается в том, что пародийная манера речи надеждинского Чадского, с ее выспренностью, книжностью и обильным цитированием греческих и латинских изречений, ничем в сущности не отличается от авторской манеры самого Надеждина. Это почти невероятно — но факт! В речах Чадского, а в «Литтературных опасениях* и в речах другого гениальничающего персонажа — поэта Тленского — Надеждин странным образом занят между прочим и само-пародированием. Когда в 1829 году он публикует в «Вестнике Европы» свою статью «О высоком» (т. е. о возвышенном), то его манера приводить иноязычные (в том числе латинские и греческие) примеры без перевода и пояснения приходит в абсурдное противоречие с просветительскими задачами самой статьи. За всем этим стоит колоссальный и ничем не оправданный «ученый» гонор — тщеславие человека, который, опираясь на немецкий идеализм, на Шеллинга и Жан-Поля, не страшится подвергать их тексты как бы публичной экзекуции и публичному обессмысливанию по фальшивой логике межжурнальной свары.

Ник. Полевой тотчас же зафиксировал это неуместное умничанье Надеждина, заметив в номере 20 «Московского телеграфа» за 1828 год: «В 21 № сего года, едва-ли не начато преобразование, и — без смеха не льзя читать, испещренной Греческими, Латинскими, Французскими, Немецкими цитатами, статьи о литературе Русской. В Греческом эпиграфе в 3-х строках пять ошибок (Сам издатель Вестника Европы знает по Гречески очень плохо: на это есть верные доказательства, а Г-н Надоумко, Сочинитель статьи, как студент, разумеется небольшой знаток Греческих трагиков), и самое лучшее в статье есть то, что говорит Сочинителю разговаривающее с ним лицо: “Не стыдно-ли тебе так далеко отстать от своего века и перетряхивать на безделье старинную труху!”»[23].

Вообще говоря, Ник. Полевой в этой журнальной полемике держится — в отличие от Надеждина — благородно и выглядит симпатично. Его статья «Литтературныя опасения кое за что», явившаяся скорым ответом на «Литтературныя опасения» Надеждина и опубликованная в последней декабрьской книжке «Московского телеграфа* за 1828 год с внешней стороны пародирует надеждинскую статью (издатель продолжает беседовать с надеждинским Тленским), по существу же она представляет

в высшей степени серьезный обзор деятельности М. Т. Каченовского как издателя «Вестника Европы» за 21 год: антиидеалистический, антиро-мантический запал журнала и тривиально-низкие журналистские приемы — все это в крайне невыгодном свете выставляет и Н. И. Надеждина как примкнувшего к Каченовскому безмерно тщеславного журналиста. В частности, уже в 1817 г. «Вестник Европы» писал: «Философическия сочинения Канта, Шеллинга, и их последователей, по естественному порядку вещей, должны быть на нашем языке непонятными, или казаться странными уродами»[24], — надеждинское «Сонмище нигилистов» есть стилистическая вариация на эту самую заданную тему. А что касается яйобы «водочных» импульсов романтических настроений, то Полевой приводит такой пример: «В 1825 году, когда явился Телеграф, Издатель Вестника Европы не постыдился вместить в свой журнал, что Телеграф построен над кабаком, и что Издатель Телеграфа литтератор водочного завода Москвы белокаменной. Все это от того, что Издатель Телеграфа имеет в Москве водочный завод»[25].

Не ясно ли, что вместе с первыми литературно-критическими статьями Надеждина мы одновременно касаемся и самых отвратительных низин беспринципной журналистики? Вымышленный Надеждиным романтический круг поэтов обязан совмещать в себе, по его представлениям, все взаимоисключающее — и некоторую эстетику голой натуральности, не ведающей правил и чуждой знания, — «К чести моего приятеля должен я сказать, что он есть истинный сын природы, не поврежденный школьною пылью учения. Его душа носит на себе печать оригинальной самобытности: его гений автодидактический!»; «<…> единственная воспитательница и наставница гения есть природа; <… > суровый холод наук убивает поетическое вдохновение <…> не возможно иначе проложить себе путь в святилище литтературного бессмертия, как отрешившись от тяжких уз школярного педантизма и предавшись безусловно самозаконному влиянию самобытной свободы» [26], — и всячески выпячивающую себя тщеславную ученость.

Можно думать, что на почти полном безрыбьи русской философско-эстетической мысли Надеждин был приговорен к тому, чтобы без всяко- _; го разбора и почти без всякого толка переносить на своих «нигилистов» все этапы развития немецкой эстетической мысли от «Бури и натиска» и до школы Шеллинга, — все это Надеждин «отчуждает» в неопределенные образы-типы своих «нигилистов», совершая тем самым внутренне крайне противоречивый и основанный на чудовищной гордыне акт — как бы акт присвоения себе функции-Последнего мерила всего этого гигантского и «чужого» процесса мысли.

Есть и другая русская черта, к которой приговорены и все мы, — мы все, как читатели этих старых журналов со всеми невыносимыми их сторонами, принуждены отыскивать что-то светлое — внутри обнаружившегося уже факта литературной грязи. Так поступал уже и Н. Г. Чер-

нышевский, писавший: «Беспристрастный читатель, вероятно согласится с нами, что Надоумку нельзя считать зоилом, бросавшим грязью в знаменитых людей из одного тщеславного желания наделать шуму»[27]. Как посмотреть! Сначала надо бы выяснить, кого следует считать тут «знаменитыми» людьми — разве Тленского и Чадского? Нет, скорее Шеллинга и Жан- Поля… Но ведь и у нас нет никакой потребности в том, чтобы чернить Надеждина, о котором Н. Г. Чернышевский счел возможным написать, что «он был последователем Шеллинга», но «пошел далее Шеллинга и приблизился, силою самостоятельного мышления, к Гегелю, которого, как по всему видно, не изучал*[28] (что Гегель стоит непременно «далее» Шеллинга — из другого набора сделавшихся в ту пору аксиомами русских мыслей). Однако, и Г. Г. Шпет считает Надеждина «едва ли не единственным живым и смелым сотрудником (Надоумко) скучно-профессорского полуофициального “Вестника Европы” <…>»[29], и с этим тоже никак невозможно было бы не согласиться… Одним словом, «Сонмище нигилистов» Н. И. Надеждина — это словно выходящий из самой грязи (потому что будто бы и неоткуда больше выходить) лучик света — живой литературы, и это, наверное, так и есть: тогда тот странный момент, что автор статьи не замечает своего автопародирования, уже раздается как слабый голосок в его пользу… А нежелание понимать Пушкина, неутомимые игры с именем подвернувшегося именно тогда под руку графа Нулина, которого Надеждин незамедлительно вербует в собранную им компанию нигилистов[30], покажется тогда уже не простым следованием программе М. Т. Каченовского, а каким-то внутренним затруднением нового и свежего эстетика. Так и случилось, что когда В. Г. Белинский начал свою критическую деятельность, то он название своей первой статьи, «Литературных мечтаний»,