водкой, надо было нагонять товарищей по цеху.
Придаваться философским размышлениям после обсуждения судьбы Опарыша было гнусно и стыдно. С чем бы сравнить? Ну, например, предположим, что кто-то совершил подлый поступок, а потом сразу после этого принялся рассуждать о нравственности, совести и морали. Можно ли писать стихи после Освенцима? Об этом часто спрашивали после войны. Вопрос, конечно, риторический, но точно описывающий ситуацию.
— Отвечайте, Иван Хримов! — Абрикосов трогательно взмахнул руками. — Мне интересно ваше мнение!
Можно было надеяться, что патологический абстинент Абрикосов отстанет, когда увидит, как вторая рюмка под огурчик проскакивает вслед за первой, но он был слишком настойчив. К сожалению, у меня и до первой дело так и не дошло. Мой маневр провалился. Пришлось отказаться от первоначального плана. Стало понятно, что водки мне сегодня не видать. Отбили желание, философы доморощенные. Тяжело вздохнув, я повернулся к Абрикосову.
— Все дело в смене носителя информации, — забыв на время о вежливости, я решил без проволочек лишить господина литературоведа иллюзий, показать, что личная озабоченность не способна отныне помочь литературе, к тому же он не вовремя затеял этот разговор, так что ответ требовался суровый и беспощадный. — Казалось бы, не все ли равно, храним мы литературное произведение в виде черных черточек, нанесенных на бумаге, или в виде нулей и единиц в электронной памяти? Но разница принципиальна. Я бы даже сказал, катастрофична. Начнем с того, что привычное чтение отныне подменяется считыванием информации. А информация, при всем уважении, совсем не литература. Наступили времена, когда главным в тексте стало активное действие, «интересность», прикол. Происходит вымывание смысла, отмирание подтекста. Чувства, эмоции — отныне всего лишь антураж. Хватило бы и этого, а ведь есть еще умерщвление свободы мысли. Как там у Оруэлла: «Если либеральной культуре, в которой мы существуем с эпохи Возрождения, придет конец, то вместе с ней погибнет и художественная литература». Сейчас мы с ужасом и болью наблюдаем, как два эти фактора сложились, остальное — нюансы.
— Ух ты! — вырвалось у Абрикосова. — Неужели вам не понравилась обсуждаемая сегодня повесть?
— В душе я почти либерал. А потому искренне считаю, что уроды имеют право на свою уродскую литературу. Могли бы лампочки в подъездах бить, а они книжками занимаются, пишут, читают. Согласитесь, что в этом есть нечто умиротворяющее. Понимаете, нам всем нужно смириться с тем, что литературы вообще, как единого для всех культурного феномена, больше не существует. Читатели разбились по интересам. Оркам нравятся книжки про орков, вампирам — про вампиров, демонам — про демонов, зомби — про зомби. Неандертальцам — про неандертальцев. А людям про что нравится читать? Правильно. Про людей. Ну, а опарышам про что? Про опарышей. Диалектика.
— А говорят, что начальникам книжка понравилась.
— Стараюсь никогда не комментировать литературные вкусы начальников.
Зачем я отправился на презентацию и сам не знаю. Наверное, захотел как следует рассмотреть сочинителя. Меня не покидает ощущение, что ребята, поставляющие на книжный рынок подобные тексты, не совсем люди, точнее, совсем не люди. Они больше похожи на разумных осьминогов, прибывших к нам на постоянное место жительства с обитаемой планеты, вращающейся вокруг Бетельгейзе. Им быстро и доходчиво рассказали про людей, они все поняли и стали писать книжки.
Как было бы здорово разглядеть в плавных изгибах их одежды спрятанные щупальца! Уверен, что после этого эпохального открытия моя жизнь сразу же изменится самым решительным и благоприятным образом, скажем, обнаружатся дополнительные аргументы в пользу приобщения к полноценной социальной жизни, я стану охотнее общаться с окружающими людьми и почувствую, наконец, что мое существование важно не только для моих близких, но и для прочих представителей человечества. Работа фантаста наполнится дополнительным смыслом, поскольку я буду продолжать предугадывать и описывать будущее существ, от природы лишенных щупалец. Вот и получается, что мое открытие самым благоприятным образом отразится на самочувствии человеческого поголовья.
На этот раз не удалось. Хорошо маскируются, гады! Но попытки следует повторять вновь и вновь, пока щупальца не будут обнаружены. Придется постараться. Но я всегда был настойчивым, это качество передалось мне от отца. Сейчас он был бы мной доволен.
Когда я был маленьким, у меня был отец. А потом мне стукнуло двадцать три, и он пропал, исчез. Неудачное слово подвернулось мне — «исчез», можно подумать, что его выкрала шайка бандитов или террористов. Нет, нет, обошлось без насилия. Ничего криминального. Отец действительно исчез, но сделал это явно по своей воле. А если выразиться проще — отправился по своим делам да и решил не возвращаться. Говорят, что так иногда бывает. Американские ученые недавно установили, что для очень многих мужчин работа с возрастом оказывается важнее общения с сыном. Как бы там ни было, мой отец исчез. Правда, не сразу, некоторое время мы еще дисциплинированно обменивались короткими сообщениями по e-mail, но через полгода он сменил адрес своей электронной почты и забыл сообщить мне новый. С тех пор прошло десять лет, вполне достаточный срок, чтобы я мог без волнения в голосе утверждать, что отец именно исчез.
Статьи в солидных научных журналах за его подписью продолжают появляться с завидной регулярностью, это неопровержимо доказывает, что он жив-здоров. Каждый раз, наткнувшись в Интернете на его очередную публикацию, я облегченно вздыхаю, значит, с ним все в порядке, он по-прежнему творчески активен и, как всегда, блестящ, но следующая моя мысль уже не столь светла — а вот когда я был маленьким, у меня был отец…
Отец у меня, ну, очень умный. Это общее мнение. Когда я был маленьким, то слышал об этом триста раз — и от матери, и от родственников, и от знакомых отца. До сих пор стоит закрыть глаза, в голове раздается: «Видишь ли, Ваня, твой отец очень умный человек. Ты должен это понимать и ценить, твоя излишняя назойливость может помешать работе его мысли, чего допустить никак нельзя, кроме того, тебе категорически запрещено относиться критически к его поступкам и высказываниям, поскольку умные люди изначально наделены исключительно тонкой психикой, которая не готова отражать несправедливые наветы. Ты же не хочешь огорчать отца, правда, Ваня?»
До двадцати трех лет я был вполне послушным мальчиком. А потом уже никого не интересовало, обижаюсь ли я на своего отца или нет. После того, как он отправился в свободный полет, мои комментарии уже никак не могли помешать работе его мысли.
Мой отец был астрономом и, смею заметить, очень хорошим астрономом. Из тех, что могут на пальцах объяснить смысл второго закона термодинамики, но не любят рассуждать о темной материи и темной энергии. В свое время он доходчиво объяснил мне, что Мироздание открытая система, а потому рассуждать о дурацких «темных» субстанциях — дело неблагодарное. Так что нет ничего удивительного, что в последнее время его (об этом можно судить по публикациям) мало занимает основной объект астрономии — Вселенная.
Насколько я понял, для него наша Вселенная всего лишь едва различимая точка Мироздания. Наверное, его больше нельзя считать астрономом. Классическим уж точно. Могу ошибаться, но теория Хью Эверетта о многомировой интерпретации, как совокупности параллельных невзаимодействующих миров, приверженцем которой всегда был мой отец, должна рассматриваться как часть астрономии, а, может, наоборот, следует считать, что это астрономия входит в теорию Эверетта, кто их там разберет. Наверняка найдутся люди, которые точно знают, что куда входит, горящие желанием внести ясность в этот вопрос, только слушать мне их недосуг. А уж моему отцу, уверен, они интересны еще меньше, чем мне.
Глава 2
1
