Ха… — Прошин, болезненно усмехнувшись, притулился к березе. — Давайте… откровенно.
Тогда слушайте. Вы — человек не на своем месте. Вы наносите вред делу.
Лишний вы. Это я насчет лаборатории. Насчет иностранного отдела так: половина ваших зарубежных командировок не более чем болтовня по общим вопросам и наслаждение экзотикой за счет государства.
Что-то вы много печетесь о государстве. — Прошин сплюнул твердый комочек жвачки, пробивший дырку в сугробе.
Так кому-то надо… Потом в этом что-то есть. Идея хоть какая, смысл.
Как же насчет кафедры? — перебил Прошин.
Вынужден вас огорчить. Никак. Здесь мне больше нравится и работа и коллектив.
Договорились, — равнодушно произнес Прошин. — Но тогда впредь рекомендую без глупостей. Без умничания, вернее. Приказано делать многоячеечный датчик — вперед!
И чтобы за моей спиной никаких шорохов!
Многоячеечный датчик, — столь же спокойно ответил Лукьянов, — нам не подходит.
И пока доводы Коли не подтверждены математикой, то бишь Навашиным, ваши грозные распоряжения в силу не вступят. В них, по моему разумению, имеется опрелеленная сверхзадача…
У Прошина затяжелели, дрожа, все мышцы, все жилочки… О, как он хотел ударить сидящего перед ним человека! Ударить не расчетливым приемчиком, а грубо, слепо — в лицо; смяв все, что попало бы под кулак; вложить в удар всю силу, всю ярость…
Вы… — Он придумывал самое большое оскорбление. — Вы мой подчиненный! И вообще… обязаны…
Ладно… — Лукьянов досадливо стряхнул перчаткой снег с брюк и встал. — Наш спор разрешит директор. Он, думаю, не опротестует практичный вариант прибора.
Какую-то секунду Прошин стоял, раскрыв рот. Затем, спотыкаясь, двинулся вслед за собеседником.
Но постойте, — заговорил он ему в спину, растерянно сознавая, что все произносимое им сейчас, глупо и унизительно. — Я не настаиваю на этом датчике, я… Тьфу, черт, ерунда…
Около забора они остановались.
Федор Константинович! — Прошин улыбнулся застывшей улыбкой злодея. — Мы враги?..
Наверное, — отрывисто ответил тот и, издевательски вскинув глаза, бочком полез в пролом.
Прошин за ним. Он думал. Думал, что если бы сейчас в руки был пистолет… или этот фантастический распылитель… Хотя бог с ним! Пистолет, да еще безнаказанность…
Извини, Леша, я без звонка… — В дверях стояла Татьяна.
Конечно- конечно, — забормотал Прошин, отступая в прихожую. — Я ждал, при чем здесь звонки…
Он помог ей снять пальто. Она встала у зеркала, закинула назад волосы, отвела за голову тонкие руки, заколола шпильку… Два локона кручеными колечками упали вдоль шеи — нежной, высокой; влажно блеснули темные, большие глаза.
Прошин молчал. Он любовался этой женщиной, испытывая сложное чувство: и привязанность, и сопротивление этой привязанности, отрицание ее — нельзя, безумие, чур меня, чур! Цепенящее это чувство было минутно, но как часто оно мучило его, даже когда ненароком он вспоминал Таню — такую пленительно-женственную, прекрасную любой своей черточкой, жестом; и видил ее, как воочию, и слышал ее голос — низкий, хрупкий; и снова хотел встречи, хотя знал, насколько будет та утомительна и безрадостна. Он страшился ее любви к себе, потому что не мог отплатить ничем; близость с ней была для него неимоверно постыдна и тягостна, как предательство или жестокое воровство; он мечтал порвать, но как порвешь с тем, что стало привычкой, частью твоей жизни, твоего «я»?
Слушай, кстати, я вспомнил… — промямлил он. — Я тут сумку тебе купил…Где она только… сейчас…
Ради бога, милый! Никаких сумок! — Она прошла в полутемную комнату. — Я и так задыхаюсь от вещей. И вообще… Я поняла, как мне надо жить.
И… как же надо?
Очень просто. И невозможно. Иметь один чемодан и скитаться по свету. Или…
Знаешь, я бы уехала в Африку, а может, на Север — все равно. Чтобы работать с утра до ночи; на машинах, на самолетах от одного больного к другому… Это жизнь!
Я уверен, — Прошин протирал полотенчиком бокалы для вина. Предложи твое место тем, кто в Африке или на Севере… А потом — не понимаю! Какая-то чушь! Ты же там, где хотят скрутить бич человечества. Это большая игра. И ты можешь попробовать…
Вот она, жизнь!
Слова дилетанствующего романтика. — Таня грустно улыбнулась. Ты думаешь, онколокия — проблема для одного человека? Сотни точек зрения, направлений, десятки школ, неисчеслимось мелочей, наконец… Огромная организация. И, к сожалению, иначе нельзя. А что такое организация, сам знаешь; фронт поиска — для лидеров, для остальныйфронт работы. И изречения о биче человечества — красиво, конечно, но слишком уж идеально… Вот Андрей, кстати, он материалист, рассуждает с полным пониманием обстановки, трезво: надо писать докторскую, становиться завотделением, потому как зарплата у меня — милостыня и сижу я на его шее; вообще лентяйка, ничего не добилась… Три пункта его нытья: должность, звание, деньги. Третий пункт основной. Творится с ним чертоыщина какая-то… На уме только рубли и валюта с пересчетами туда и сюда. Вычисляет любой свой шаг. И не дай бог, чтобы где-то на копейку не в его пользу! Тогда трагедия.
Андрюша жаден как таксист, — поддержал ее Прошин. — Ну, а громкие приставки перед именами — это болезнь. Застарелая, Тань… И больной, как говорится, неоперабелен…
Ты уж смирись. Терпение — главная добродетель слабого пола.
Леша, я не могу с ним. — Она опустила голову, пальцы ее сжались, озябше ссутулились плечи, словно она готовилась произнести то, что хотела сказать давно, но не решалась
, не находила сил…
Прошин затаил дыхание. Он понимал, он знал ее слова, пока еще не высказанные слова о том, что она хочет быть с ним, и только с ним, что он нужен ей, что она любит его, что…
Давно, как неминуемого выстрела, он боязливо ожидал этих слов и давно научился выбивать у нее оружие, упреждая на какой-то миг, но успевая упредить непременно.
Да брось ты, — сказал он, отправляясь на кухню. — У кого без недостатков? Он хочет тебе добра — это главное. А по сравнению со мной Андрюха не мужик, а ангел.
Мысли его катальсь, как бильярдные шары:
«Вот оно… Сейчас начнется… Сцена».
Все складувалось совершенно не так, как хотелось. И виноват в этом он сам, желавший разговора с ней, как с человеком, способным помочь в делах не больше не меньше как деликатно-служебных, но по дурацкой, смехотворной близорукости не рассмотревший деталей: настроения, места и еще — кем приходится ему этот человек.
«Деловые переговоры с любовницей. Первый раунд! — гоготал Второй, заставляя Прошина холодеть от раздражения. — И где? Ладно бы в парке культуру и отдыха или в кафешке…»
Поджав губы, молча, Прошин выставил на стол бутылку «Изабеллы», положил коробку конфет, ощущая на себе взгляд Тани — ироничный, тоскливо-сосредоточенный… Он читал ее мысли: «Аксессуары любовного рандеву. Винишко, шоколад…»
Она встала. Прошин замер — сейчас подойдет, обнимет, начнутся мольбы, убеждения, всхлипы… Но нет.
Она дернула свисающий по стене канатик, зажгла люстру; свет метлой мазанул по интиму полумрака, вымел его прочь, стало удивительно светло и сразу даже легко как-то…
Знаешь, Леша, — сказала она устало, — давай-ка я проиготовлю тебе ужин. Ты пришел с работы,
