опыте, что значит присущее нам отсутствие равновесия, возникающее из союза нашего тела, животные инстинкты которого так слепы и так сильны, и души, сотворенной для Бога,—Он, Который, будучи Человеком, был Сыном Бога Отца, познал это.
Прежде всего не надо презирать тело. Оно не враг, которого меня учили стыдиться и бояться, когда я был ребенком. Оно, такое, какое оно есть, освящено Сыном Человеческим, облекшимся в него, и оно освящено присутствием души, пронизывающей его и способной принимать Бога. Душа способна не только принимать Его, но — если она сохранит состояние благодати и пребудет в нем — она буквально будет переполнена Им; да, она будет заполнена Богом по обещанию, данному нам: «кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое; и Отец Мой возлюбит его, и Мы придем к нему и обитель у него сотворим». И душа освящается маленькой Хостией (частицей Тела Христова — прим. пер.), Агнцем Божиим, так часто, как мы этого хотим.
Плоть унижает нас. Может быть этим она может лучше всего служить нам. Но не нужно, чтобы она приводила нас в отчаяние. В нас существует некий идеал чистоты, это видит Тот, Кто лучше нас знает, что нами унаследовано и что нездорово, что помогает нам, если мы призадумаемся, легче понять взгляд Христа, полный нежности и сострадания, каким Он смотрит на всех Марий, на всех прокаженных; суровые же слова Он говорит только книжникам и лицемерным фарисеям, а не грешникам. Священник, об-
43
ративший Шарля де Фуко, и бывший его духовным руководителем, отец Ювелин, говорил, что при виде любого человека его охватывало непреодолимое желание дать ему отпущение грехов. Как это прекрасно!
Нам, католикам, очень легко доступен этот источник прощения. Да сохранит он нас, чтобы нам не увязнуть в грязи. Мы должны понимать, что хотел сказать Христос, говоря, что прощать надо «до сед- мижды семидесяти раз», так как Он прощает нам наши слабости, изглаживает их — ведь Он уже заплатил за них. Наше прошлое, как бы оно ни отягощало нашу вину, мы вручили Его милосердию. Чем старее я становлюсь, чем больше приближаюсь к последнему берегу, тем легче мне окидывать взглядом все, что нагромоздилось за долгую жизнь и тем лучше могу оценить, как писатель, ответственность каждого человека, который говорит и пишет, воздействует на умы, а если он романист, то и на воображение, на сердце плотяное.
И однако, чем ближе становится тот страшный день, в который придется дать отчет Богу, тем меньше я боюсь, потому что любовь к Богу, которая живет в нас, дана нам Им Самим, эта любовь исходит от Него, и, следовательно, является несомненным свидетельством того, что и нас любят и, значит, мы прощены. Но если даже мы и не чувствуем этой любви, если наша любовь заключается в акте нашей воли, если мы движемся вперед в темноте, лишь касаясь края Его одежды, как та бедная женщина, и Христос не оборачивается к нам, даже и такой любви достаточно, чтобы дать нам успокоение. Ведь значение имеет не то, что человек чувствует, а то, как он живет, что он делает для Христа. Именно это имеет значение.
Под вечер жизни нет большего счастья, чем то, что ты любил Его. Юноша, оставшийся верным Хри-
44
сту, будет стократно вознагражден верностью старика, каким он когда-нибудь станет. Каким далеким кажется ему наступление старости. И какой близкой кажется мне моя молодость! Мне кажется, что только вчера я был одним из этих мальчиков. И мне очень легко представить себе их жизнь, их трудности, их поражения, внезапные безумства, иногда искушения все ниспровергнуть и не признавать иного закона, кроме закона вожделения. Но не вожделение, а чистота или хотя бы усилия, борьба за то, чтобы сохранить или вновь обрести ее, делают нас победителями.
5. Братья — враги.
В наше время осталось так мало людей, которые всю свою жизнь ведут борьбу — иногда до глубокой старости — стремясь сохранить чистоту сердца, что им следовало бы по этому признаку опознавать друг друга, питать братские чувства и любить друг друга, что и было им заповедано. Их следовало бы узнавать по взаимной сердечности: «Посмотрите, как они любят друг друга!» — говорили язычники о первых христианах. Как же далеко мы ушли от этого. В течение долгого времени я полагал, да и сейчас продолжаю думать, что религиозное чувство берет свое начало в ужасном страхе перед одиночеством, который все усиливается у каждого человека по мере его приближения к концу жизни. Пора любви — это время иллюзий, когда человек верит, что другое существо может соединиться с ним и что их может быть «двое» до того дня, когда слова Ньюмена «Я и мой Творец» определят ту единственную встречу, которая может быть сразу и соединением, и чем-то большим, чем соединение: «И уже не я живу, но живет во мне Христос».
Но религия, связывающая нас с Богом, связывает между собою и верных. Она должна их взаимно связывать. Христианин, у которого нет ни семьи, ни
45
друзей, все же принадлежит к определенной семье и имеет свое определенное место в определенной общине. У него есть отцы, братья, сестры. Он может ежедневно принимать участие в трапезе Божией, если захочет. И если именно счастье не быть одному и привлекло меня к Церкви, то я свидетельствую здесь, что оно не могло бы удержать меня в ней. Я могу говорить, конечно, только за себя, и возможно, ~ что многие не испытывают того, что я испытывал всю жизнь в лоне видимой Церкви: обостренного чувства человеческого одиночества.
Я допускаю, что сам виноват в этом. Никогда, ни в какой период моей жизни я не был по-настоящему включен в жизнь своего прихода. Например, в жизнь прихода Сен Суверен, Сен Сюлышс или Сен Жермен- де-пре, которая извне мне кажется такой прекрасной. Я не был способен на это, во мне всегда пробуждалось какое-то сопротивление, и даже в колледже я отказывался принимать участие в общих играх и из-за этого у меня была плохая репутация; я инстинктивно держался вдали от стада. Да, бью себя в грудь и признаю, что одиночеством в стаде овечек Христовых я обязан только самому себе.
Однако, если я выхожу за пределы заколдованного ' и почти непреодолимого круга, который очертил вокруг меня мой собственный характер и который обрекает меня, хотя я и христианин, на одинокую старость и смерть, я вижу, констатирую, познаю на опыте, что это стадо верных в действительности является стадом одиноких людей, собранных вместе, и не только одиноких, но и испытывающих взаимную неприязнь и даже враждебность. То, во что я верю, не является непременно источником утешения. То, во что я верю, и то, что я знаю, относится к непонятной тайне.
Как же так... Мы верим в одного и того же Христа, участвуем в одном и том же преломлении
