поднялся и сделал несколько нетвердых шагов. Надо кончать с этой дурью, а то и впрямь в сумасшедший дом загремишь, только там могут по достоинству оценить его закидоны.
Першин нагнул голову и до боли прикусил губу. Упрямая мысль, как заноза, засела в мозгах и не давала покоя: он сегодня перевернет все в их небольшой квухкомнатной квартирке, — Николай все ещё продолжал думать о матери как о живой и до сих пор говорил «их квартира», — но найдет ответ на мучившие его вопросы.
Едва принял такое решение, стало легче. Конечно, должно остаться что-то, подтверждающее или опровергающее его предположения. Сейчас он думал о предстоящем деле, как о некой математической задаче, которую предстояло решить. Ему, без пяти минут кандидату физико-математических наук, так было легче и привычнее.
Вот почему Николай очутился в материнской комнате поздно ночью.
С тех пор, как мать умерла, он не притрагивался к её вещам, оставив все, как есть. Еще вчера никакие силы не могли заставить его выдвигать ящики пузатого комода и рыться в шкафу. Сегодня он был просто обязан разобраться со всей этой чертовщиной, не дававшей жить спокойно. Если не найдет ответа на мучившие его вопросы сегодня, значит… Значит, этого не произойдет никогда, жестко закончил он и, полный решимости, приступил к поискам.
Небольшую плоскую коробочку Николай увидел сразу, едва приподнял аккуратно сложенное белье на полке, она была задвинута в самый угол. Сердце неожиданно екнуло.
Он приподнял свою находку.
— Ого, маленькая, а тяжелая, — вырвалось у него.
Открыл крышку. Николаевские золотые десятки, тускло поблескивая, ссыпались ему на руку.
…Сейчас Николай продолжал сидеть на стареньком мамином диване в её комнате и беззвучно шевелить губами.
— Вот оно как все повернулось, — едва слышно произнес он. — Значит, я оказался прав, клад все-таки был. Я нашел тогда эти монеты. Мать все знала и… — Из его груди вырвался вздох. — Знала и молчала.
Он не мог осуждать её.
В углу комнаты стоял набожник с несколькими иконами. Так назывался домашний иконостас, который достался матери после смерти бабушки Мани. Одна икона в златотканной ризе особенно привлекала внимание Николая, когда бы он ни заходил в эту комнату. Икона Николая Угодника старого письма. Мать особенно дорожила ею. «Чего ты боишься, глупенький, — она подталкивала притихшего Кольку к набожнику. — Это твой святой, твой заступник, Николай Угодник».
Но икона наводила на мальчишку тоску, он действительно боялся её. Глаза святого были как живые, казалось, они угадывали самые сокровенные мысли пацана. Повзрослев, он тоже не особенно любил разглядывать иконостас. Сколько же слез мать пролила перед Николаем Угодником, молясь за сына!..
После смерти матери приятель по преферансу Славик Доронькин, который знал Першина с детских лет, просил продать икону, хорошие деньги сулил.
— Ценная «доска», у меня на неё покупатель есть, готов в доллорях всю сумму выложить, — уговаривал он Николая за очередной «пулькой», но Першин, бывший тогда на мели, наотрез отказался.
Славик и так и эдак к нему подъезжал:
— Тебе что, деньги не нужны? Смотри, упустишь время, локти кусать будешь. На западе спрос на наши «доски» на убыль пошел. Угодником твоим один немец заинтересовался, даже цену поднять обещал, — настырно, как шмель, гудел Славик, отводя в сторону нехорошо блестевшие глаза. Икона была по-настоящему ценной, Доронькин, приторговывающий антиквариатом много лет, прекрасно знал об этом.
— Проторгуешься, — пугал он.
Все было бесполезно. Николай уперся как пень. Он не думал торговаться, просто не мог продать эту икону. Славик покривился немного и отошел, он парень необидчивый.
— Ну и хрен с тобой да и с этим немцем тоже! Я ему сдуру про твоего Николая Угодника рассказал, он и загорелся, прилип, как банный лист к заднице. Мороки с вами, ребята! Хотел всем добро сделать: немцу — икону, тебе — деньги. Не пошла игра, стало быть, не пошла. А свою взятку я всегда возьму.
Доронькин, привыкший к карточным терминам, и здесь оказался верен себе.
Эта история не испортило их отношения, они по-прежнему каждую неделю встречались за карточным столом.
Сейчас, повернувшись к набожнику, Николай вглядывался в темные краски. Лик святого безмолвствовал.
— Намоленная она, береги, — наказывала мать. — Пусть всегда с тобой будет.
Николай завет матери чтил, хотя сам по-прежнему был далек от всех этих святых.
Николая Угодника он помнил ещё с детства. Икона висела в избе у бабушки в красном углу. В престольные праздники перед ней всегда горела лампадка. Тогда лик святого, и без того суровый, казался особенно грозным, Колька даже смотреть на него боялся. В те годы никому в голову не приходило называть старую икону «доской».
Много лет прошло с тех пор…
Николай закрыл глаза. У него было настоящее, хорошее детство. С рыбалкой на утренней зорьке, когда до посинения торчал на берегу обмелевшего мирского пруда, который уже давно никто не чистил, пытаясь выудить оттуда мелкую рыбешку, — другой там просто не водилось, — а потом, счастливый шагал по деревне, хвастаясь своей добычей.
Он не обижался, когда жена дяди Феди, насмешливая тетка Настя, скармливая добычу коту Барсику, приговаривала:
— Мы поймали два тайменя, один с …уй, другой помене. Вот который помене, того и поймали.
Вечно голодный Барсик урчал от удовольствия и заглытывал рыбешку целиком. Он по достоинству оценивал царское угощение. Колька только червяков копать начнет, а кот уже тут как тут, рядом вертится, глаз с рыбака не спускает.
— Ур-рыба, рыба…
Он подхалимски терся лбом о штаны и громко урчал, дескать, про меня не забудь с хорошего улова. «Разве эти лодыри (имелись в виду вечно занятые делами хозяева) будут мне рыбу ловить? Как же, дождешься от них», — можно было прочитать в зеленых прищуренных глазах Барсика.
Николай помнит летние ночевки на сеновале, где, трясясь от страха и, конечно, не показывая виду, слушал страшные рассказы ребят постарше. А ещё были походы за ягодами и грибами. Он никогда не ныл, не жаловался, и поэтому взрослые брали его с собой.
Николай где-то вычитал, что счастливое детство бывает лишь у тех, кого по-настоящему любят. Его любили: и мать, и бабушка. Он был самым счастливым человеком на свете, пока не случилась та самая история, которая исковеркала ему жизнь.
Воспоминания захлестнули его. Они были здесь, рядом, как и золотые монеты, на поиски которых однажды в глухую предгрозовую ночь отправились два пацана: Колька Першин и Славик Доронькин.
Это случилось в деревне Ежовка Смоленской области, Гжатского, а ныне Гагаринского района.
Глава 2
Со стороны Степаников донесся первый приглушенный удар грома, когда две маленькие тени остановились возле старого дома, чернеющего в ночи страшной громадиной.
— Пришли вроде, — негромко сказал Колька своему приятелю Славику, останавливаясь напротив бывшего палисадника с завалившимся забором. — А ты все: гроза собирается, гроза… Вон её куда гонит, — он махнул рукой в сторону дальней деревни Степаники, что находилась от их родной Ежовки километрах в трех. — Пронесет.
И точно, словно в подтверждение слов парнишки, опять громыхнуло где-то там, ещё дальше, будто кто-то невидимый ворочал громадными механизмами: хр-рр-ха-а-а…
Славик, вцепившись, как клещами, в Колькину руку, неохотно разжал пальцы. Он трусил, но ни за что не хотел в этом признаваться.
— Фонарик где?
— В-возьми, — Славик, заикаясь от волнения, протянул фонарик.
Он уже жалел о том, что послушался Кольку и потащился сюда ночью. Вот узнают старшие, всыпят им по первое число. Сидеть больно будет. Выдерут, пить дать, выдерут, как сидоровых коз. Да и дом этот…
Славик повернул голову в сторону Пименова дома и поежился от страха.
У-у, словно филин старый торчит, добычу стережет или подкарауливает кого. К нему и днем-то подойти страшно: стоит на отшибе, черный весь, как обугленная головешка. Не зря Пимена колдуном называли, ох, не зря. Сам помер, а дух его где-нибудь поблизости шатается, это у них, у колдунов, обычное дело. А то ещё силу нечистую на них нашлет, чтобы напугать до смерти.
От таких мыслей у Славика мурашки побежали по коже.
Не пойдет он туда, ни за что не пойдет, пусть Колька один, если хочет… И зачем он, дурак, согласился?!
Колька не замечал настроения приятеля. Но, видно, что-то он все же почувствовал, потому что вдруг предложил:
— Хочешь, здесь меня подожди, покараулишь в случае чего, только фонарик вот один…
Славик чуть не подпрыгнул от радости.
— Конечно, — заглатывая от торопливости гласные, зашептал он — вдруг приятель передумает и потащит его с собой в этот чертов дом. — Ты, Колька, правильно решил.
Но Колька не передумал.
Несколько минут он стоял молча, прислушиваясь, не донесется ли какой звук. Старый дом был безмолвен. Вокруг тоже стояла мертвая тишина.
«Хоть бы собака какая залаяла», — с тоской подумал мальчик, и его сердце сжалось от тревожного предчувствия.
Дом Пимена — Выселками это место называлось — находился на отшибе, примерно в полукилометре от деревни, но сейчас, ночью, это расстояние, такое короткое днем, безразмерно увеличивалось. Казалось, на всем белом свете нет ни одной живой души, только они со Славиком и этот старый громадный дом, который, как живой, смотрит на них и думает себе: а-а, вот вы где! Попались, голубчики…
В детской душе шевельнулся страх.
Вдруг со стороны Ежовки залаяла собака, и тут же, будто только этого и ждал, ей хрипло откликнулся петух. Кольке показалось, что
