'Двойнике 'оно стало вопиющим. Приемы механизации движений, выражающие превращение человека в ветошку, бесконечные повторения, перечисления, нагромождение деталей, однообразие положений и мучительная растянутость описаний делают повесть тяжелой и нудной. Писатель сознавал недостатки своего произведения и его мучила мысль/ что он испортил свою 'светлую 'идею.
В 1859 г. он пишет|брату из Твери: 'В половине декабря я пришлю тебе (или привезу сам) исправленного 'Двойника '. Поверь, брат, что это исправление, снабженное предисловием, будет стоить нового романа. Они увидят, наконец, что такое двойник! Я надеюсь слишком даже заинтересовать. Одним словом, я вызываю всех на бой и, наконец, если теперь не исправлю 'Двойника ', то когда же я его исправлю? Зачем мне терять превосходную идею, величайший тип по своей социальной важности, который я первый открыл и которого я был провозвестником? '. Но Достоевскому не удалось переработать свою повесть В издании Стелловского 1865 г. 'Двойник 'вышел с большими сокращениями, которые кажутся иногда случайными и неорганическими и только затемняют смысл. Никакого 'нового романа 'не получилось. Но в записных книжках сохранилось несколько заметок, относящихся, вероятно, к 1861–1864 годам. Они помогают проследить дальнейшее развитие идеи Голядкина. В повести упоминается о некой кухмистерше, Каролине Ивановне, на которой Голядкин обещал жениться, и которую обманул. В записной книжке читаем: 'Бедная, очень бедная, хромоногая кемка, отдающая комнаты в наем, которая когда?то помогла Голядкину и которую младший проследил, которую боится признать старший. История его с ней, патетически рассказанная младшему. Тот изменяет и выдает '. В другой заметке: 'Г. Голядкин у Петрашевского, младший говорит речи… система Фурье. Благородные слезы. Обнимаются. Он донесет*. 'На другой день Голядкин идет к Петрашевскому, застает, что тот читает дворнику и. мужикам своим систему Фурье и уведомляет, что тот донесет '. И наконец, лаконическая запись: 'Младший, — олицетворение подлости '. Сопоставим эти свидетельства: Голядкин–младший, 'олицетворение подлости ' — двойник Голядкина–старшего. Это вертлявый, хихикающий и суетящийся интриган, член тайного общества и доносчик. Он вбирает в себя личность Антонелли, агента Третьего Отделения, доносившего на петрашевцев, и воплощается окончательно в бессмертной фигуре Петра Степановича Верховенского, 'мелкого беса ', провокатора и двойника Ставрогина ( 'Бесы '). Теперь понятно, почему бедная немка Каролина Ивановна, с которой у Голядкина–старшего была какая?то темная романическая история, делается хромоногой: в ее смутном образе уже вспыхивают черты хромоножки Марии Тимофеевны. Возникает громадный замысел 'Бесов ', и мысль о переработке 'Двойника 'оставляется. Новая идея требует иной формы и иного масштаба. Более того: Достоевский тщательно уничтожает в тексте 'Двойника '1865 г. все следы его идейной связанности с 'Бесами '. Мысль о 'самозванстве 'приберегается для большого романа. В повести выпускаются соответствующие места, например: 'А самозванством и бесстыдством, милостивый государь, в наш век не берут. Самозванство и бесстыдство, милостивый мой государь, не к добру приводят, а до петли доведут. Гришка Отрепьев только один, сударь вы мой, взял самозванством, обманув слепой народ, да и то не надолго '. Жалкому Голядкину не по плечу идея духовного предательства. Она будет вручена могучему и страшному демону — Ставрогину: это ему крикнет хромоножка Марья Тимофеевна: 'Гришка Отрепьев — анафема! '
* * *
После выхода 'Двойника 'Достоевский пишет брату: 'Голядкин в десять раз выше 'Бедных людей '. Наши говорят, что после 'Мертвых душ 'на Руси не было ничего подобного, что произведение гониальное, и чего, чего не говорят они! С какими надеждами они все смотрят на меня! Действительно, Голядкин удался мне до нельзя '.
В феврале 1846 г. появляется в 'Отечественных Записках 'статья Белинского о 'Бедных людях 'и 'Двойнике '. Похвалы, расточаемые второй повести, сопровождаются мягкой критикой. 'Итак, пишет Белинский, герой романа — сумасшедший. Мысль смелая и выполненная автором с удивительным мастерством '. Но тут же прибавляет: 'А между тем, почти общий голос петербургских читателей решил, что этот роман несносно растянут и оттого ужасно скучен, из чего де следует, что об авторе напрасно прокричали '. Белинский довольно неудачно защищает молодого писателя: он объясняет, что 'превосходных мест в 'Двойнике 'черезчур много, а одно, да одно, как бы ни было оно превосходно, и утомляет и наскучает '. Он думает, что все недостатки повести происходят от излишней плодовитости незрелого таланта, которому не хватает 'такта, меры и гармонии '.
Эта вполне благожелательная рецензия привела мнительного Достоевского в полное уныние. Как второй Голядкин, он быстро переходит от восторга к отчаянию, чувствует себя обиженным и преследуемым. 'Вот что гадко и мучительно, пишет он брату: свои, наши, Белинский и все недовольны за Голядкина. Первое впечатление было безотчетный восторг, говор, шум, толки. Второе — критика. Именно все, все, с общего говору, т. е. наши и вся публика, нашли, что до того Голядкин скучен и вял, до того растянут, что читать нет возможности… Что же касается до меня, то я даже на некоторое мгновение впал в уныние. У меня есть ужасный порок — неограниченное самолюбие и честолюбие. Идея о том, что я обманул ожидания и испортил вешь, которая могла бы быть великим делом, убивала меня. Мне Голядкин опротивел. Многое в нем писано наскоро и в утомлении. Рядом с блистательными страницами есть скверность, дрянь, из души воротит, читать не хочется. Вот это?то и, создало мне на время ад, и я заболел от горя '. Но в конце письма честолюбие молодого литератора снова поднимает голову: 'Первенство остается за мною покаместь, и надеюсь, что навсегда '.
Свидетельство поразительное. Достоевский как–будто подражает своему Голядкину: то–же отсутствие 'твердости характера ', та–же непомерная амбиция, внезапные переходы ют ребяческой самоуверенности к полному самоуничижению, обидчивость, мнительность, мания преследования, ( 'все, все ') и бегство из внутреннего 'ада 'в болезнь. В жизни писателя трудно уловить границы, отделяющие его биографию от творчества. То автор копирует своих героев, то герои передразнивают автора.
Нервная болезнь Достоевского усиливается. 26–го апреля он пишет брату: 'Болен я был в сильнейшей степени раздражением всей нервной системы и болезнь устремилась на сердце, произвела прилив крови и воспаление в сердце '. 16–го мая снова пишет о болезни: 'Я решительно никогда не имел у себя такого тяжелого времени. Скука, грусть, апатия, лихорадочное, судорожное ожидание чего?то лучшего мучат меня. А тут болезнь еще… 'Н. Майков знакомит его с доктором С. Д. Яновским, который несколько месяцев его лечит. Достоевский навсегда сохранил к нему чувство дружбы и благодарности. В 1872 г. он писал доктору: 'Вы любили меня и возились со мною, с больным душевною болезнью (ведь я теперь сознаю это) до моей поездки в Сибирь, где я вылечился '. Яновский в своих воспоминаниях с профессиональной точностью описывает наружность своего пациента: 'Роста он был ниже среднего, кости имел широкие и в особенности широк был в плечах и в груди; голову имел пропорциональную, но лоб чрезвычайно развитый, с особенно выдававшимися лобными возвышениями, глаза небольшие, светло–серые и чрезвычайно живые, губы тонкие и постоянно сжатые, придававшие всему лицу выражение какой?то сосредоточенной доброты и ласки; волосы у него были более чем светлые, почти беловатые и чрезвычайно тонкие и мягкие; кисти рук и ступни ног, — примечательно большие '. Одевался Достоевский в этот 'бальзаковский 'период своей жизни щеголевато. 'Одет он был чисто, пишет Яновский, и можно сказать, изящно; на нем был превосходно сшитый из превосходного сукна черный сюртук, черный казимировый жилет, безукоризненной белизны голландское белье и циммерманский цилиндр; если что и нарушало гармонию всего туалета, то не совсем красивая обувь и то, что он держал себя как?то мешковато '.
Из?за плеча русского Люсьена Рюбампре украдкой выглядывал чиновник Макар Девушкин.
Летом 1846 г. Достоевский уезжает в Ревель и гостит в семье Михаила Михайловича. С тяжелым чувством вспоминает он впоследствии об этой'поездке. Брату пишет о своей замкнутости и раздвоенности: 'Иногда меня мучает такая тоска, мне вспоминается инргда, как я был угловат и тяжел у вас в Ревеле. Я был болен, бр^т. Я эспоминаю, как ты раз сказал мне, что мое обхождение с трбою исключает взаимное равенство… Но у меня такой скверный, отталкивающий характер… Иногда, когда сердце мое плавает1 в любзи, не добьешься от меня ласкового слова, мои нервы не повинуются мне в эти минуты. Я смешон и гадок, и вечно посему страдаю от несправедливого заключения обо мне. Говорят, что я черств и без сердца '.
Летний отдых в Ревеле не улучшает его состояния. После возвращения в Петербург он чувствует себя так худо, что нерадостное пребывание у брата кажется ему теперь 'раем '. 'У меня здесь ужаснейшая трека, пишет он 17–го сентября, и работаешь хуже. Я у вас жил, как в раю, и чорт знает; давай мне хорошего, я непременно сам сделаю своим характером худшее '.
