общин. Он доказывал, что федосеевская заповедь безбрачия приводит лишь к тому, что все согласие „исполнено блуда и сквернодеяния“. Юноши и девы, говорит он, „порываемые страстию похоти“, собираются по ночам на гумнах, в лесах или на посиделках и здесь, „досмотревши юноши дев, а девы юношей“, предаются разврату, а руководители общин держат у себя „стряпух“, с которыми и живут „блудно“. В противовес федосеевскому учению, Алексеев в своем сочинении „О тайне брака“ утверждал, что брак установлен самим богом при сотворении людей и для его заключения не нужно никаких попов. /264/
Суть дела не в этой церемонии, а в невидимом совершении таинства богом и во взаимном благохотении жениха и невесты; если то и другое налицо, то законен и брак, венчанный в никонианской церкви. Эти взгляды встретили живой отклик среди стародубских федосеевцев, и вокруг Алексеева в 60-х годах образовалось новое согласие, прозванное ортодоксальными федосеевцами „новоженами“. Судя по тому, что среди новоженов живой отклик встречали также изобличения Алексеевым жадности и корыстолюбия федосеевских верхов, новожены были крестьянским расколом федосеевщины. Однако раскол этот не обескуражил непримиримую позицию пуританствующих федосеевцев; она приняла лишь новую форму, надела новую личину и в новом виде обнаружилась в теории и практике московской Преображенской общины.
Внешняя история начала Преображенской общины как будто свидетельствовала о том, что пуританская строгость будет проистекать из высоких нравственных мотивов. Москва была охвачена паникой во время чумы 1771 г. В эту тяжелую минуту выступил со своею проповедью купец и заводчик Илья Алексеевич Ковылин, будущий основатель Преображенской общины. Он объяснял появление чумы карою божиею за уклонение федосеевцев по наущению диавола в новоженскую и иные ереси и призывал к покаянию и к возвращению на путь истинный. Проповедь его не осталась без успеха и привлекла последователей даже из среды „внешних“: умиравшие принимали крещение от Ильи и передавали ему свое имущество. Таким путем составился первоначальный капитал для устроения Преображенской общины, а вслед за тем было подано прошение об учреждении за Преображенской заставой больницы и карантина, подписанное 18 купцами и 7 оброчными крестьянами, записанными в двойной оклад. Прошение было уважено, и Ковылин употребил собранный капитал бесконтрольно на построение домов, трапезных, молелен и на другие расходы. Принесенное однажды в жертву богу не может уже быть возвращено, говорил он, оно принято богом и как бы сгорело, как свеча перед иконою. Вновь учрежденная община была построена формально на самых строгих началах. Ковылин назвал ее монастырем; первым условием вступления в нее ставил отказ супругов друг от друга, а холостым и девицам — отказ от вступления в брак и обет воздержания от плотского совокупления. /265/
Мужчины и женщины жили в отдельных помещениях, дети не допускались, кроме подкидышей, получивших прозвище „воспитанников Ильи Алексеевича“. Принятие в общину производилось по особому „чину оглашения“, в котором кроме указанных уже требований относительно брака и воздержания заключался еще целый ряд условий. Купцов и ремесленников испытывали, не промышляют ли чем противным закону христианскому (музыкальными инструментами, картами, табаком, крадеными вещами или контрабандой), не кормчествуют ли, не содержат ли публичных домов и не с корыстью ли вступают в общину; господских крестьян обязывали повиноваться господину телесно, а веру блюсти до последнего издыхания. Со всех требовали обязательства не сообщаться с „внешними“ ни в молитве, ни в яствии, ни в питии, ни в дружбе, ни в любви, ни в мире, причем под „внешними“ разумелись все непреображенцы, даже новожены. В заключение следовал целый ряд формально-обрядовых требований относительно воскресного и праздничного отдыха, хождения в баню, покроя одежды, прически и бороды, ежедневных молитв и постов; пищу, купленную у никониан, требовалось освящать, в дорогу брать свою икону и свои сосуды. Этот чин, воспроизводящий и усиливающий требования уже упомянутого „Устава польского“, превращал Преображенскую общину в полное подобие иудейской общины второго храма с ее казуистическими ухищрениями Мишны[75]. Но и она не избежала той же судьбы, какая постигла общину второго храма: она оказалась организованной общиной лицемеров, под святою личиною скрывших самые хищнические аппетиты и превративших требования пуританизма в орудие самой беззастенчивой наживы.
От вступавших требовался обет целомудрия, и содержателей публичных домов в общину не принимали. Но на практике, по ядовитому замечанию монинцев, преображенцы были „почтенные воздержники, законного брака не имущие, но без женского пола мало живущие“. Мужчины и женщины жили на Преображенском кладбище в отдельных помещениях, но помещения были рядом, и за их стенами царила самая безудержная половая распущенность, на которую Ковылин должен был /266/ смотреть сквозь пальцы. Царь — антихрист и идолопоклонник; но тот же Ковылин, который так аттестовав императорскую власть в своих проповедях, следил, чтобы не забывали поминать Екатерину за богослужением, постоянно сносился с московскими властями, угощал их обедами, засыпал подарками и подавал прошения на высочайшее имя, составленное в самом раболепном духе. Приближается кончина мира и страшный суд; но это не мешало Ковылину по установленному им же правилу объявлять общину владелицей всех наследств, которые уходили от законных детей лиц, вступавших в общину, за расторжением браков последних, т. е. попросту обирать новых членов и укреплять за общиной недвижимые имения „на вечные времена“. Вся эта политика была направлена к одной определенной цели, которую ясно вскрывает новый устав общины, составленный Ковылиным и утвержденный Александром I в 1808 г. По параграфу 14 этого устава попечителям Преображенского богадельного дома разрешалось обращать весь капитал или часть капиталов дома (за покрытием расходов по содержанию) на „торговую коммерцию“. Община была, таким образом, орудием обогащения для заправлявших ею купцов. Устрашая своих клиентов кончиною мира, сами они приберегли для себя „просторные дома, прекрасные и светлые покои, красные одежды, частые разговоры, седания и ласкательныя друг к другу помавания“. На обличения поморцев, в особенности негодовавших на разнузданный разврат преображенцев, последние отвечали, что разврат, правда, грех, но „не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься“. Эта оригинальная мораль необходимости греха для спасения превращала пуританские требования „Чина оглашения“ в недостойную комедию.
Очевидно, что община на таких началах существовать долго не могла. Прежде всего началось разложение в филиальной петербургской общине. В 1809 г. там засвидетельствован полный развал. Петербуржцы бросили лицемерие и вступили в широкое общение с петер» бургским буржуазным миром: «перебрачили детей своих с детьми антихристовыми… обучили их богомерзким модам», вроде ношения немецкого платья, игры в карты, участия в «маскерадах», балах и т. д. А затем и в Москве в 1812 г. целый ряд самых влиятельных членов Преображенской общины из среды купечества перешли к монинцам. Очевидно, и в Москве, и в Петербурге считали /267/ дело Преображенской организации сделанным. Она не могла уже дать заправилам общины более того, что они получили; приток имуществ, которые «сгорали» подобно свечке, прекратился, лицемерие надоело и было уже не нужно, и преображенцы пошли в ряды откровенной буржуазии. Монинцы и никониане молились за властей и признавали брак — прямой путь вел в Петербурге к никонианам, в Москве — в Покровскую часовню. Преображенская община стала хиреть, в 20 -х и 30-х годах о ней мало слышно, и только в 40-х годах вновь наблюдается временное ее возрождение. Описанные результаты социальной дифференциации, пережитой беспоповщинскими общинами, характеризуют только одну сторону процесса — выкристаллизование буржуазных элементов из первоначальной аморфной массы. За этими элементами не могли пойти крестьянские элементы, входившие в первоначальные беспоповщинские организации. Для них вся политика монинцев и преображенцев была «двоедушием», как заклеймил ее на соборе бегунов 1784 г. основатель этой секты Евфимий. Крестьянство, как и в XVII в., пошло своею дорогой; оно продолжало творить ту же народную реформацию, одинаково мало считавшуюся и с догмой старообрядчества, и с догмой синодского православия, реформацию, подобную той, какую мы видели в конце XVII в. Даже эпидемия самосожжений продолжала свирепствовать в первой половине XVIII в., особенно обострившись в царствование Анны. Новые крестьянские религиозные движения носят чисто сектантский характер и идут отчасти из общего с беспоповщинскими организациями корня, отделяясь от них в виде самостоятельных организаций, отчасти проявляются совершенно новым образом, в новых формах, с новыми идеологиями. Рассмотрение всех этих крестьянских религиозных образований удобнее всего сделать в связи с общей историей русского сектантства крепостной эпохи. /268/
