которые уже в достаточной степени искалечили свою душу рядом разных условий, погрузивших ее в достаточную грубость и сделавших ее мало чувствительной. Очевидно, в достаточной степени ослабело и то духовное руководство, под которым воспитывалась душа старинных русских людей, когда без совета и благословения отца духовного ничего не делалось, когда к нему шли со своими и житейскими и тем более с душевными затруднениями и смущениями, когда Патерики, Прологи, Златоструи, Маргариты и подобная духовная литература были воспитателями народной совести после Святого Писания и Святых Отцов. Именно этим путем и создалась та культура духа, которая составляет отличительное и господствующее свойство народной русской души. Именно таким путем умягчалась душа человеческая, на страже которой ставилась бодренная совесть, делавшая всего человека бодрым на дела благие и подвиги благие.
Но это же все приходит в силу, хотя и не в желательном направлении, тогда, когда соприкасается с посторонним влиянием, обращающимся именно к душе человеческой. Таково влияние сектантской проповеди. Правда, в уродливой и опасной форме проявляется тогда духовное пробуждение человека в виде непомерной самодовольной и самоуверенной гордыни от сознания своей спасенности, оправданности и даже святости ради заслуг Христа. Но все-таки это опять заговорил уснувший было дух в человеке. И он первым делом своим поставляет свое исправление, свою исправность, чтобы и соответствовать тому идеалу святости, который в той или иной степени и виде предстал перед душой совращенного в сектантство. Правда, гордыня сектанта не дает ему возможности видеть не исключительно только малейшую соринку в глазу соседа, но и большое бревно в своем глазу; но все-таки перед сознанием человека встают запросы нравственные, требующие своего удовлетворения. В силу этих двух противоположных, но все-таки нравственных влияний душа сектанта, прежде спавшая в своих грехопадениях и пороках, и обращается на искания исправности в жизни, хотя бы и исключительно внешней, как более бросающейся в глаза. Для примера возьмем хотя бы пьяный вопрос. Никакие хозяйственные, медицинские и общественные соображения и основания не имеют в этом деле того значения, какое имеет пробуждение чисто нравственное. В то время как гражданские попечительные комитеты о народной трезвости не имеют ровно никакого положительного значения, располагая и средствами, и деятелями, и всякими пособиями для насаждения трезвости, в это же время наши церковные общества и братства трезвости, при полном отсутствии средств и деятелей, кроме одного священника, не только возрастают и процветают, но они-то именно и отрезвляют тех, которых коснется отсюда нравственный призыв к трезвости духовной и телесной. Не расчет какой-либо на умеренное и разумное употребление спиртных напитков здесь проповедуется, а исключительно духовная бодрость человека, которая должна сопровождаться и телесной трезвостью его. Значит, и уснувшая душа просыпается, когда ее затронет бодрый нравственный призыв к чистоте и святости. То же самое и у сектантов, только в ином, как сказано, соображении. Призыв к обновлению и очищению прежде всего, а часто и исключительно только, сказывается в призыве к трезвости, которая обязательно требуется от сектанта и которой они погибельно для себя гордятся над православными, безразлично терпящими среди себя и пьяниц. Даже в этом требовании обязательной трезвости для сектанта как истинного, по их пониманию, евангельского духовного христианина, — и в этом очевидно несомненное искание души русского человека строгой определенности в душевном делании как поддержки себе в исправлении своей слабой души, для которой несвойственно такое низкое падение. Ищут люди этой определенности, этой ясности должной для христианина жизни, не найдя ее у освященных и на то поставленных пастырей, охотно поддаются первому сильному влиянию сектантскому, сумевшему определенно, ясно, решительно и душевно явить в доступном виде идеал должной жизни и непременной трезвости.
Итак, чувствительная к вопросам духа с тонкой совестью душа русского человека, оставленная сама себе без должного руководства, засыпает и грубеет; разбуженная же разнородными влияниями, не найдя себе руководства и ободрения от поставленных именно и только на то церковных пастырей, легко подпадает под воздействие сектантское, находя в нем то, что все-таки ободряет, примиряет и воодушевляет способную к высоким переживаниям, но ослабевшую во грехе душу.
Вот то, о чем говорит мне наблюдаемая наша народная действительность в рассматриваемом отношении нашего пастырского душе-попечительства. Действительность эта, как видно, полна противоречий. По существу она прекрасная почва для нашего пастырства. Но по являемым ее обнаружениям она полна болезней, неправильностей, заблуждений и погибели. Последнее все исключительно от недостатка или неумелости пастырского воздействия, чем в значительной степени обусловливается и сравнительный успех несвойственного смиренной русской душе гордого, как сам сатана, сектантства, исполненного высокомерного презрения к немощам православных, которые ими и признаются за неверующих язычников, еще только нуждающихся в крещении, почему господствующие среди сектантов и называются баптистами, в отличие от всех прочих, еще не крещенных по их учению и не оправданных, хотя бы они были и православными христианами.
6. Постепенность и жизненность пастырских начинаний
Всякий из нас обычно на школьной скамье задается широкими и всеохватывающими планами — непременно перестроить всю жизнь, которая, как кажется, только и ждет таких великих преобразователей и только без их услуг она и плоха. Но мечты мечтами большей частью и остаются. Ибо их нужно совсем с другого конца исполнять. А именно: не нужно задаваться великими задачами, но к ним приближаться постепенно и совершенно обычным исполнением прямого и простого своего долга. Тогда, наверное, Богу содействующу, преобразуется прежде всего личная жизнь самого высокого деятеля на ниве Христовой, а вместе с тем и именно ради того, наверное, с помощью Божией приведется направить к лучшему многое и в окружающей жизни. Без этого же главного условия все великие и широкие начинания останутся неосуществимыми мечтами, праздными затеями, конец которых — смех. Так и в данном случае. Всякий пастырь, близко принимающий к сердцу врученное ему священническое дело, скорбящий о неустройстве его, пусть постарается исполнять только лишь то, что ближе к нему, что просто и доступно, что проверено опытом многих прежних церковных работников, а лучше сказать — историей всей Христовой Церкви.
Прежде всего он должен сам для себя, а отсюда — и для всего своего священнического дела обратить святое внимание на наше церковное богослужение (эту таинственную область, исполненную назидания, умиления, восторга, поэзии, духовной красоты), низводящее незыблемый мир и духовную бодрость в сердца молящихся, но главнее всего — приводящее их в таинственное и действительное общение с Живым Богом, всякого, конечно, в свою меру веры и усердия. Это такая область, в которой христианин может истинно жить во Христе со всеми Святыми, восходить в этот духовный мир, как бы спускающийся к нам в виде тех икон и прочих святых изображений, которыми расписываются наши храмы (как жаль, что теперь роспись храмов и высокие многоярусные иконостасы отходят в область предания, заменяясь резьбой, позолотой, фигурами, колоннами и прочим). Но для этого таинственного восхождения христианина в храме к Богу пусть все и соответствует такой высокой цели. В храме и вообще за богослужением все должно быть совершаемо с полным благоговением и стройной чинностью. Посему пусть прежде всего совершитель богослужения будет исполнен искреннего сознания своего предстояния пред Богом впереди всех молящихся и для их и своего душевного спасения. Ни спешности и небрежности, ни невнятности и холодности равнодушной и скучной, ни вычурности и манерности, как в действиях, так и в голосе, быть не должно. Это все будет профанацией святого дела, принижением его, оскорбительным для святого чувства. Все должно совершаться в присутствии Бога, нас к Себе приемлющего, и потому с должной и возможной по средствам торжественностью. Посему и пение должно быть чуждо всякой небрежности, но и чувственной и игривой светскости, которыми заполнилась было наша Церковь в виде отвратительных для сердечной молитвы концертов, которым не должно быть места в храме. Нет, пение должно быть молитвенным, для чего нет распевов лучших, чем распевы знаменные, греческие, болгарские, киевские, валаамские, как созданные не песенными и, может быть, безрелигиозными композиторами, а церковно-народным гением, как порождение молящегося духа народного. Затем, так как в богослужении все свято и исполнено высоких целей, то и выбрасывать это святое и пропускать, по меньшей мере, не благоговейно; и конечно, делается это без достаточного понимания и от лености и небрежности человеческой. Мало того: наше богослужение
