43
До декабря 1888 г. этот параграф выглядел следующим образом: «Немцы до сих пор ничего не поняли в моих книгах, тем более — во мне самом. — Понял ли вообще хоть кто-нибудь хоть что-то у меня — во мне? — Только один, и никто кроме него — Рихард Вагнер (ещё один повод усомниться, был ли он собственно немцем)... У кого из моих немецких “друзей” (понятие друга в моей жизни — это понятие в кавычках) есть хоть в малейшей степени та глубина взгляда, которая сделала Вагнера шестнадцать лет назад пророком в том, что касается меня ? Он представил меня тогда немцам, в письме, опубликованном в “Норддойче цайтунг”, следующими бессмертными словами: “То же, чего ждём мы от Вас, может стать задачей всей жизни — всей жизни такого человека, который сейчас нужнее всего для нас и в качестве какого мы и возвещаем сейчас о Вас всем тем, кто в наше время испытывает потребность в том, чтобы из самого наиблагороднейшего источника немецкого духа — всепоглощающего сурового глубокомыслия — разузнать и разведать, какой же должна быть немецкая образованность, если только необходимо, чтобы споспешествовала она достижению самых благородных целей этой вновь воскресшей к жизни нации”[64]. Вагнер просто оказался прав, — он прав сегодня. Я — единственный форс-мажор, достаточно сильный, чтобы избавить немцев, и не только немцев... Возможно, он забыл, что, коль скоро моё предназначение — указывать пути культуре, то я должен указывать их и всякому Рихарду Вагнеру? Культура и “Парсифаль”? Такое сочетание не годится...»
44
Ср. письмо конца 1888 г. Францу Овербеку: НП, с. 355–356.
45
Слова из письма Ипполита Тэна к Ницше от 14 декабря 1888 г.: «столь литературный и столь живописный немецкий стиль <речь о “Сумерках идолов” — <emphasis>ред.</emphasis>> нуждается в читателях, весьма сильных в знании немецкого; я недостаточно владею языком, чтобы с первого раза ощутить все Ваши дерзости и тонкости». (Пер. К. Свасьяна).
46
47
В более ранней, ноябрьской, версии этого параграфа было написано, в частности, следующее: «Мои произведения требуют усилий. Чтобы понимать самый лаконичный язык — а заодно и самый скупой на формулы, самый живой и, как правило, художественный, — которым когда-либо говорил философ, следует проделывать процедуру обратную той, что применима ко всей прочей философской литературе. Последнюю нужно сгущать, иначе можно испортить себе желудок — меня же требуется разбавлять, делать жидким, иначе тоже испортишь себе желудок. Для меня молчание — такой же инстинкт, как для господ философов — болтовня. Я краток, — мои читатели сами должны стать пространными, чтобы выудить и собрать всё, что мной продумано и затаено. — С другой стороны, есть такие предпосылки “понимания” меня, до которых доросли очень и очень немногие: нужно уметь помещать проблему на нужном месте, то есть в связи с родственными ей проблемами, и при этом надо топографически представлять себе заброшенные уголки, труднодоступные местности науки в целом и прежде всего философии. — Наконец, я говорю только о пережитом, а не просто о “помысленном”; у меня отсутствует противоположность мышления и жизни. Моя “теория” вырастает из моей “практики” — ох, из отнюдь не безобидной практики!.. Послушайте, что нам даёт понять об этом Заратустра, тот, кто утверждает: “Добрые люди никогда не говорят правду”» (далее следовала цитата из «Так говорил Заратустра»: см. «Так говорил Заратустра» глава «О старых и новых скрижалях» § 7 аб. [4–5]).
48
Ср. в письме Г. Кезелица к Ницше от 25 октября 1888 г.: «Какими “просветлениями”, какими экстазами познания благодарен я Вашему духу — духу правителя мира!»
49
Ср. «Так говорил Заратустра» глава «Об отребье» аб. [34].
50
См. «Так говорил Заратустра», главу «О виде?нии и загадке» § 1 аб. [2–4].
51
Ср. «Случай “Вагнер”», 2.
52
См. «Антихрист», «Закон против христианства», Тезис четвёртый.
53
