произведений Биоя Касареса. Автор предисловия к настоящему изданию, Виктор Андреев, сравнивает этот Буэнос-Айрес с Петербургом Достоевского. В самом деле, полуреальный Буэнос-Айрес, который может, например, оказаться Карфагеном («Козни небесные»), похож на «умышленный город» Достоевского, а иногда — на фантастический Петербург Гоголя. Или на тот же призрачный Буэнос-Айрес Кортасара. Этот город уже сам по себе стал символическим, в том числе и для русского читателя. Один из исследователей фантастики как-то заметил, что город в романе А. Беляева «Человек-амфибия» — тоже Буэнос-Айрес.
Реальность Биоя Касареса, которая, «подобно большим городам, в последние годы разрослась и разветвилась» («Коварный снег»), всегда оказывается сильнее и хитрее человека именно потому, что в ней царствует случай. Герой Биоя Касареса — не герой, а скорее жертва. Он сродни Гулливеру: средний человек, считающий себя достаточно здравомыслящим, не ожидающий от жизни ничего сверхъестественного, по чистой случайности сталкивается с непредсказуемым, живущим по иным законам миром. В новых для себя условиях он пытается восстановить утраченную предсказуемость, не желая смиряться с непонятным. Он — жертва не обстоятельств, а рокового убеждения в превосходстве человеческого разума над живой переменчивой жизнью. Нерушимая вера в то, что окружающий мир поддается если не диктату, то по крайней мере предвидению, неизбежно приводит героя к катастрофе. Так, чтобы уберечь свою дочь от смерти, Фермерен («Коварный снег») делает все, чтобы остановить время в своем доме. Но вот в его дом проникает другой человек — и реальность вырывается из-под контроля, девушка умирает. Так же и Фауст Биоя Касареса («Последняя ночь Фауста») проводит предсмертные минуты в лихорадочных поисках способа повернуть время вспять и избежать «роковой полночи», но в последнее мгновение понимает, что «жизнь, а не смерть несет, подобно потаенным водам, покой» и предоставляет решение самой жизни. Таким образом, финал остается открытым: «Часы пробили…»
Об этом, в сущности, и роман «Дневник войны со свиньями». По жанру — это антиутопия, которую можно вписать в ряд известных латиноамериканских «романов о диктаторах»: «Я, Верховный» Роа Бастоса, «Сеньор Президент» Мигеля Астуриаса, «Осень патриарха» Гарсия Маркеса. Но Биой Касарес пишет не о колоссе на глиняных ногах, которого народ непостижимым образом обожествляет. «Дневник…» — «будничная» история о том, как однажды в Буэнос-Айресе молодежь внезапно объявила старикам войну, которая продлилась чуть больше недели. Старики, не считающие себя старыми, пытаются понять причины происходящих событий. И приходят к здравому выводу: молодые убивают стариков потому, что те олицетворяют прошлое, потому, что они безобразны («сколько мерзости таится в немощах стариков»). Но на самом деле все наоборот: «В ходе этой войны они (молодые. — Н. М.) поняли… что каждый старик — это будущее кого-то молодого, возможно их самих!.. Убить старика — все равно что совершить самоубийство». Что в данном случае и совершается, как ни пытаются молодые остановить время, сделать обратимым процесс собственного умирания.
Человеку дается шанс признать свою слабость и несовершенство и довериться времени — главному, по сути, герою Биоя Касареса. Стоит поддаться искушению любопытства, как в будничном и объяснимом обнаруживается прореха, «щель в реальности», сквозь которую просвечивает иное, необыкновенное магическое бытие, где человек может стать счастливым. Но если из-за слабости, трусости или опрометчивости возможность упущена — обязательно приходит чья-то смерть («Теневая сторона», «Коварный снег», «Юных манит неизведанное», «Память о Паулине», «Чудеса не повторяются»). С этого момента герой только и существует в ожидании возвращения на «теневую сторону», где можно вернуть утраченное. Но суть в том, что содеянное однажды исправить уже нельзя. Квинтэссенция этого положения — стихи Агафона, процитированные в «Последней ночи Фауста»: «Не в силах сам Зевс того изменить, что было однажды». Например, в рассказе «О форме мира» герой из любопытства прошел по туннелю (своего рода «гиперпространству»), по которому за пять минут можно было попасть в Уругвай. Там он встречает женщину, но по малодушию и тщеславию не решается с ней остаться. А потому — теряет навсегда возможность вернуться к ней, «чудеса не повторяются».
У времени своя правда, не всегда постижимая человеком, ее нельзя предугадать ни в жизни, ни в литературе. Так случилось, что время выхода этой книги совпало со смертью ее автора. Адольфо Биой Касарес скончался 10 марта 1999 года, и, таким образом, его первое русское отдельное издание стало уже посмертным.
I. Томас Венцлова. Свобода и правда
В этой книге собраны статьи литовского поэта, публициста, филолога, переводчика, члена Литовской Хельсинкской группы, борца за права человека, эмигранта «третьей волны» Томаса Венцловы. Статьи публицистические и литературно-критические, посвященные анализу поэзии Чеслава Милоша и Иосифа Бродского, переводу «Чумы» Камю на литовский язык и переводу «Августа Четырнадцатого» Солженицына на английский, культурологическому разбору «Несвоевременных мыслей» Горького. И все же большая часть статей (в том числе — и перечисленных выше) так или иначе посвящена национальному вопросу, точнее — проблеме межнациональных отношений, межнационального общения, проблеме национальной идентификации, проблеме национализма нации (особенно малой нации) в период национального угнетения и на пути к национальной свободе.
Сохраняя верность избранной шкале ценностей, на которой личность, человек всегда выше нации (причем Венцлова спокойно и доходчиво показывает, как это может быть обосновано и с христианской, и с либерально-гуманистической позиции), автор на редкость здраво описывает желательную модель национального поведения в самых разных условиях. Характерно, что в предлагаемой им модели оказывается совершенно неуместным (хотя для него и понятным) столь свойственное малым нациям стремление извинять и оправдывать свой национализм — в противоположность национализму больших наций. Главное, что хотел бы видеть в национальной личности, как и в личности человеческой, Томас Венцлова, — это спокойное и уверенное чувство собственного достоинства, неразлучное с ответственностью за свои действия и свои решения, не склонное к самооправданию, тем более — за счет других наций, несовместимое с национальными комплексами и желанием прежде всего пожалеть себя. В статье «Ответ А. Жувинтасу» он пишет:
«Видите ли, любовь к родине и своему народу бывает разной. Чаще всего люди безоговорочно хвалят и оправдывают все свое. Такая любовь понятна и бывает даже привлекательной, особенно у малых и много перенесших народов, как наш.
Однако я предпочитаю другую любовь и считаю ее более достойной. Это любовь, которая не отметает чувство ответственности и критического отношения к себе. Если уж говорить о „своих“ и „чужих“ (с некоторой высокой точки зрения нет ни своих, ни чужих, „несть эллина, ни иудея“), то именно к своим надо предъявлять особо строгие требования.
Ответственность не обрывается, не кончается на границе своего племени — на этом зиждется европейская демократия. Но свой народ, свое племя человек ощущает как бы изнутри, как органическое целое. Мы вправе гордиться лучшими представителями нашего народа, однако недостойные дела каждого соотечественника причиняют всегда особую боль. Если француз или испанец совершили нечто замечательное — это одно, но если литовец — для меня это другое, потому что я к этому как-то слегка причастен. Если провинились еврей или англичанин, то виноваты ЭТОТ еврей и ЭТОТ англичанин, а не все евреи и англичане. Однако если провинился литовец, то в какой-то мере и Я САМ провинился. Только так я понимаю разделение на своих и чужих. И мне кажется, что только такой взгляд может способствовать урегулированию исторических споров, „закрытию“ исторических счетов».
В сущности, то, к чему призывает (прежде всего — своих соотечественников, ибо, как видно из только что процитированного текста, Венцлова отнюдь не космополит, но очень даже националист — только совсем другого толка и разбора: однако националист может говорить о грехах и долгах своей нации как
