сторона открытки была плотно заполнена ровным бисерным почерком. Чернила выцвели, но, напрягая зрение, Илья все же смог прочитать: «Как можно жить вне партии в такой великий, невиданный период? Пусть поздно, пусть после боев — но бои еще будут. В чем же радость жизни вне ВКП(б)? Ни семья, ни любовь — ничто не дает сознания полноценной жизни. Семья — это несколько человек, любовь — это один человек, а партия — это 1 600 000. Жить для семьи — это животный эгоизм, жить только для себя — позор».
С трудом управляясь одной рукой, Илья чуть не запутался в длинном шелковом полотнище советского флага. Флаг был особенный, возможно — цирковой, с таким скакали раньше по арене джигиты, и он красиво развевался. Серп и молот на алом шелке блестели настоящим золотым блеском.
Под флагом стоял массивный, тяжеленный мраморно — чугунный чернильный прибор времен хрущевских совнархозов, к которому прилагалась янтарная ручка со стальным пером и четвертинка с высохшими чернилами, а также крашенная серебрянкой гипсовая скульптура сидящего на пеньке Ленина. Под Лениным лежали книги Ленина же, Сталина, брошюры политпросвещения. Последней оказалась «Как закалялась сталь» Николая Островского — красный томик в твердом переплете. Илья внимательно посмотрел на него и вдруг прижал к губам.
Еще там был довольно объемистый полотняный, завязанный шнурком мешок. С трудом управляясь одной рукой и зубами, Илья развязал его, и на пол посыпались сушеные кусочки хлеба. Он поднял один, понюхал, лизнул даже, но есть не решился. От сухарей Илью отвлекла лежащая на самом дне жестяная коробка из — под зубного порошка, в которой что — то весело гремело. Он стал открывать ее, прижав к груди, но коробка выскочила, раскрылась в воздухе, из нее вылетели вставные челюсти и, клацая зубами, упали на пол. Илья смотрел на них испуганно и брезгливо.
На маленьком, работающем и ночью привокзальном базарчике стояла сонная тишина, когда вдруг, ослепив торговцев светом фар, подъехал и остановился вблизи черный «мерседес». За «мерседесом» встал и «субурбан». Владимир Иванович выскочил первым, за ним, опаздывая, охрана. Базарчик мгновенно проснулся, оживился, обрадовался.
— Печенкин…
— Печенкин!
— Печенкин! — шептали и восклицали слева и справа нервно, восторженно и приветливо. Ему предлагали купить пиво и водку. «Не пью — зашился», — шутливо отвечал Владимир Иванович; сигареты — «Не курю — завязал»; воблу — «Соленое врачи не велят». И на каждую такую шутку ночные торговцы отзывались радостным смехом.
Стремительно и целеустремленно Печенкин двигался к двум торгующим семечками бабам. Одна была старая, другая молодая, обе большие — в ватниках, толстых платках и мужицких кирзовых сапогах. Они смотрели на приближающегося Печенкина и улыбались: старая — радостно и открыто, не стесняясь своего щербатого рта, молодая — смущенно, кося в сторону глазами.
— Чегой — то я тебя здесь не видал, — весело и дружелюбно обратился Печенкин к молодой и, ухватив из ее большого дерматинового мешка несколько семечек, стал пробовать их на вкус. — А Егоровна где?
— Померла, — ответила молодая и махнула рукой для убедительности.
— Жалко, — сказал Печенкин, пробуя семечки из стоящего рядом точно такого же мешка старой торговки.
— Это невестка ее, она теперь заместо Егоровны, — объяснила старая, наблюдая за реакцией дорогого покупателя.
— А — а, — понимающе протянул Печенкин и, глядя озорно на молодую, поинтересовался: — Муж — то пьет?
Та бросила в ответ прямой и укоризненный взгляд:
— Пьет, а как же! — И снова скосила глаза в сторону.
Владимир Иванович брал по нескольку семечек то из мешка молодой, то из мешка старой, но никак не мог определить, чьи — лучше. Сомнение и озабоченность были в глазах Печенкина, но при этом он еще и продолжал разговор:
— А ты скажи ему… скажи… Как его звать?
— Витька! — Молодая во второй раз махнула для убедительности рукой.
— Ну вот… скажи ему: «Вить, не пей, пожалуйста…» А тебя как звать? — Печенкин брал семечку двумя пальцами, раскусывал, сплевывал шелуху себе под ноги и мелко — мелко жевал, прислушиваясь к вкусовым ощущениям.
Молодая вспыхнула и назвалась:
— Лиза!
— Ну вот, Лиз, скажи ему: «Вить, не пей, пожалуйста, а?» Он и бросит…
— Бросит, — устало усмехнулась молодая.
— Бросит! Я тебе говорю — бросит! — заглядывая ей в глаза, убеждающе заговорил Печенкин. — Я, например, тоже пил… А мне моя сказала: «Володь, не пей, а?» Ну я и бросил.
Молодая колебалась, не зная, верить или нет.
— Да он шутит! — выкрикнула старая. — Он всегда тут у нас шутит! — И засмеялась, широко разевая рот: — А — ха — ха — ха!
Печенкин усмехнулся, мотнул головой, отказываясь спорить, и, так и не определив, чьи семечки лучше, оттопырил карман пиджака и скомандовал:
— Ладно, сыпьте по стаканчику!
Илья ходил взад — вперед по своей комнате, прижимая к груди больную руку и кривясь от боли, повторял вслух как заклинание:
— Как можно жить вне партии в такой великий невиданный период? Пусть поздно, пусть после боев, но бои еще будут…
И вдруг услышал голос приближающегося отца, который тоже повторял странные слова, причем говорил он их громко, зычно, словно выступал перед публикой:
— Экспорт — импорт! Это вещи отсюда туда, а оттуда сюда! Экспорт — импорт! Это вещи отсюда туда, а оттуда сюда! Экспорт — импорт!
Взгляд Ильи заметался по комнате, он торопливо выключил свет, кинулся на диван, укрылся пледом с головой и замер.
Владимир Иванович открыл дверь, включил свет и, не обнаруживая сына, проговорил удивленно:
— Экспорт — импорт…
Но, заметив под пледом очертания лежащего тела, улыбнулся и, подходя, спросил — озорно и насмешливо:
— Что это ты там делаешь, сынок?
Илья не отозвался, и тогда, взяв плед за край, Печенкин сорвал его.
Илья лежал на спине, поджав ноги и прижимая к груди руку.
— Болит? — спросил отец.
— Нет, — преодолевая боль, ответил сын.
— Нет, — недовольно повторил отец. — Жалко, если не болит. Надо, чтоб болела! Чтоб не совал ее куда не следует!
Рассеянно глянув на лежащие на столе предметы из сундучка, Владимир Иванович переключился на другую тему:
— А мне мать сегодня на работу звонит: «Не волнуйся, Володя, наш сын коммунист!» Я говорю: «А чего я должен волноваться?! Чего я должен волноваться?! Пусть он кто угодно будет, только чтоб без членовредительства…»
Печенкин подошел к столу, постучал ногтем по полой скульптуре Ленина, взял из раскрытого мешка сухарик, бросил его в рот, громко и весело захрустел и спросил:
— В Швейцарии сушил, к подполью готовился?
