Весь во власти обаяния этого человека, Илья пристально вглядывался в его глаза, в самые зрачки, пытаясь понять, почему тот так с ним разговаривает: знает, догадывается или они и впрямь хорошо знакомы?
— Ну? — спросил Ладный, чуть-чуть поторапливая. Но Илья отшатнулся вдруг, ткнулся спиной в железо и, поняв, что никуда теперь не уйти, вскинул руку и продекламировал:
— Non timeo te, rex male Porsena!
— Что? — не понял Ладный и очень удивился.
— Tu me timere non potest, sed mortem mortis angores timent, — немного частя, решительно продолжил Илья.
— Что-то? — Ладный засмеялся. Он словно не верил своим ушам. — Это по какому же? Инглиш, фрэнч, дойч?
— Mortem non timeo — et cum dictis eis manum adulescens audens in cibanum ardentem demusi’t! — Эти слова Илья продекламировал торжественно, в полный голос — лучше, чем тогда, на берегу Дона, по требованию отца. Но Ладный вдруг потерял к нему интерес; в последний раз глянув на Илью, сочувственно улыбнулся и обратился к тому же омоновцу:
— Знаешь что… Отведи-ка ты его вон в кустики и шлепни там на хер.
Сказав это, Ладный прыгнул в «уазик» и уехал. Только теперь Илья услышал, какой стоял вокруг звон железа и рев моторов. Все потемнело, дышать стало нечем.
Омоновец хмуро глянул на Илью, взяв за плечи, развернул и легонько толкнул в густую твердую темноту. Илья полуобернулся на ходу, попытался улыбнуться и объяснил:
— I’m an American citizen. I’m George Misery, a businessman. I’m here to help you with the reforms[2].
В ответ омоновец ткнул его в спину острым стволом снайперской винтовки. Илья прошел несколько метров, не видя перед собой ничего из-за кромешной тьмы, и сделал еще одну попытку объяснить:
— Je suis бetranger. Je suis Fraзais. Je suis le correspondent du magazin «L’Express». Je m’appele Patric Lessage… J’ai arrivбe pour ecrire l’article sur les reformes economiques et politiques en Russie[3].
И тогда Илья закричал, заорал — всем — то, что сам только сегодня узнал, ту коротенькую, состоящую всего из двух слов благую весть.
— Он есть!!! — закричал Илья, но страшный, чудовищной силы пинок кованым армейским ботинком смешал слова и буквы — так, что получилось: — Не-е-е-есть!!!
Наверняка многие в округе слышали крик, но наверняка также — никто ничего не понял, в нем не было смысла: интонация ужаса и боли победила смысл.
Несколько метров Илья пролетел по воздуху, как прыгун в длину, перебирая при этом ногами, шлепнулся на четвереньки, пробежал так по инерции немного, вскочил и, скуля, держась обеими руками за ушибленную задницу, скрылся в темноте.
Где-то в стороне, в невидимых сараях, глухо закукарекали петухи.
— Стой-ка! — обрадованно закричал Владимир Иванович, увидев из машины свет в угловом окне панельной пятиэтажки. Перемахивая через две ступеньки, он быстро поднялся наверх, хотя это было и непросто: из груди выскакивало сердце, а с ног сваливались великоватые генеральские ботинки.
Перед фанерной дверью Печенкин остановился, переводя дух и прислушиваясь. Оттуда доносились гитарные переборы. Дверь была не заперта. Владимир Иванович легонько толкнул ее и вошел.
Все было как всегда: Геля полулежала на тахте и, внимательно вслушиваясь в мелодию, наигрывала на гитаре. Печенкин улыбнулся и присел на табурет, отдыхая. На низком треногом столике рядом с тахтой стояла бутылка водки, рюмка, соленый огурец, колбаса, хлеб.
Все было как всегда: те же выцветшие бриджи и старая, завязанная узлом на животе ковбойка.
— А, Печенкин, — поприветствовала Геля гостя, на мгновение оторвав взгляд от гитары.
— Улетаю, — сообщил Владимир Иванович.
Геля кивнула, не поднимая глаз.
— Далеко, — добавил Печенкин.
Геля снова кивнула.
— И надолго, — закончил он.
Геля вздохнула, отложила гитару в сторону, налила в рюмку водки.
По лицу Печенкина пробежала судорога страдания.
— Плохо выглядишь, — заметила Геля. — Ты не заболел?
— Нет, — ответил он, глядя на ботинки генерала.
— А нос почему красный?
— Простудился.
— А говоришь — нет, — укорила она и, подняв рюмку, прибавила жизнерадостно: — Как говорят евреи: лэ хаим — за жизнь! — Лихо опрокинув в себя водку, весело захрустела огурцом.
— Слушай, какое сегодня число? — живо поинтересовался Владимир Иванович.
— Число? — Геля задумалась и повторила: — Чис-ло… — Схватила гитару и стала торопливо подбирать мелодию: видимо, это слово — «число» — затронуло ее ассоциативный ряд. Кажется, мелодия наконец сложилась…
— А где Володька? — испуганно спросил Печенкин. Только сейчас до него дошло, что Геля не беременна, совсем ни капельки не беременна.
Она подняла на него радостные светящиеся глаза и сообщила:
— А я новую песню сочинила. Называется «Маленький человек ушел».
Владимир Иванович встал и отвернулся к окну. Страшное, составленное из красных букв слово висело над Придонском: ПЕЧЕНКИ.
Она не предложила спеть свою новую песню, а он не попросил — ушел неслышно.
Глава тридцать четвертая
ВСЕ В ПОРЯДКЕ! ЭТО Я ТАК…
Какая-то была бесконечная ночь, никак она почему-то не кончалась…
Печенкин торопливо выбрался из «Волги» и вбежал в домик охраны. Голая дебелая баба метнулась, скрываясь в смежной комнате. Навстречу, застегивая на ходу штаны, выскочил охранник. У него была опухшая от пьянства рожа — видно, пока хозяин гулял, слуги тоже даром времени не теряли.
— Где Илья? — сердито спросил Печенкин.
— Илья? — спросил охранник.
Владимир Иванович плюнул в сердцах и заторопился на территорию усадьбы. Там было безжизненно и темно. Какой-то человек, маленький, жалкий, припадая на обе ноги, бежал вдалеке.
— Илья! — крикнул Владимир Иванович. Да, это был Илья. Печенкин обрадованно улыбнулся и, вскинув руку, изображая викторию или по-нашему козу, закричал: — Летим, Илюха!
Илья остановился, посмотрел на отца и побежал дальше — тяжело, медленно, припадая на обе ноги. Он бежал в сторону «Октября».
Владимир Иванович вошел в темное фойе, нашарил на стене ряд выключателей, стал щелкать ими, но свет почему-то не зажигался. Замерев, он услышал скрип и стук фанерного сиденья в зале. На улице было темно, в фойе — темней, чем на улице, а в зале была абсолютная, беспросветная темнота.
— Илья, — позвал Печенкин, — ты здесь?
Сын не отозвался.
Владимир Иванович прощально глянул в сереющее пространство фойе — словно глотнул воздух перед тем, как глубоко нырнуть, — и стал погружаться в темноту зала, выставив перед собой, как слепец,
