четырехлетней давности. Прежде всего нужно удостовериться, что чеченский народ действительно желает независимости, для чего провести, может быть, не один, а два или три референдума, разделенных порядочными временн`ыми дистанциями. И если выбор будет сделан в пользу независимости, сохранить за собой право военного и полицейского вмешательства в необходимых случаях (наподобие того, как это делают французы в своих бывших африканских колониях), урегулировать политические, экономические отношения (включая обязательства помощи в восстановлении разрушенного), сделать невозможным военное присутствие других держав в регионе и т. д.
Есть нечто обнадеживающее в действиях правительства на Северном Кавказе за последние месяцы, а именно, определенная осторожность, с какою оно продвигается вперед, — как бы проверяя, где земля горит под ногами, а где можно поставить ступню и сообразить, что делать дальше. Заведомо безошибочных способов решения задачи, к сожалению, не существует; здесь надо полагаться на глазомер, на то, что возбужденное опытом истории чутье укажет наиболее справедливый и одновременно наименее болезненный выход из столкновения различных сил и правд.
Беда не приходит одна: война в Чечне имела следствием дальнейшее (вслед за косовской трагедией) охлаждение наших отношений с Западом, где многие обрушились на Россию с резкой критикой. В иные времена «русский медведь» мог бы надуться в ответ и повернуться к «клеветникам России» спиной. Дескать, пусть себе клевещут на здоровье; чужие земли похвалой стоят, а наша и хайкой крепка будет. Не то сейчас: мы и практически во многом зависим от западных партнеров, и, что, наверное, еще важнее, духовно силимся укрепиться в Европе — «вечной» Европе, до которой нынешняя по ряду важных признаков сама «не дотягивает». Так что постараемся понять западных критиков.
Что в целом наша страна извне смотрится не лучшим образом, об этом и сидя дома легко догадаться. Увы, наследство, оставленное советской властью, оказалось еще более тяжелым, тянущим книзу и назад, чем это можно было представить десятью годами ранее (и тут европейцам не мешает все-таки помнить, что зараза, изолировавшая нашу страну от остального мира, пришла к нам от них). В частности, о такой вещи, как права человека, у нас до сих пор имеют смутное представление, особенно те, у кого есть возможность их попирать. Поэтому исходящие от Запада требования соблюдать права человека сами по себе полезны: у нас немало людей, способных всякое натворить, когда за ними нет пригляда.
Но ситуацию на Северном Кавказе, и в частности в Чечне, нельзя рассматривать только под углом зрения прав человека. Это труднейший вопрос, у которого есть много разных аспектов. Европейцам, да и американцам тоже, должно быть под силу представить их сложность, ибо сами они сталкивались с подобного рода вопросами, хотя все-таки несколько менее трудными, если учесть, что территории, судьбу которых им приходилось решать, все без исключения расположены за морем, часто — за тридевять морей.
Вот известные французские философы Б.-А. Леви и А. Глюксман мечут громы и молнии (для чего и в Москву специально приезжали) в адрес «кремлевских динозавров», ведущих «террористическую» войну против славных свободолюбивых чеченцев. Суждение это поражает своей, мягко говоря, односторонностью. Ну, хорошо, Леви и Глюксман — «дети 68-го года», генетические леваки, у которых любые проявления власти и силы, откуда бы они ни исходили, вызывают истерику. Но их оценку положения на Северном Кавказе разделяют многие публицисты, далекие от крайних взглядов. Этим французам стоило бы напомнить, как их собственная страна вела себя в подобных ситуациях. Например, по отношению к Алжиру. Одна из старейших и самая, так сказать, звонкая из европейских демократий мертвой хваткой держала вчетверо превосходящую ее по площади страну, отделенную от нее почти тысячью километров водной глади. И если бы не воля генерала де Голля, когда бы она еще разжала свои военно-полицейские клешни? Сравнительно с нею молодая российская демократия, во многом еще сохраняющая прежние дурные повадки, довольно быстро отпустила Чечню фактически и уже готовилась отпустить ее формально (чему подтверждением могут служить выступления некоторых ведущих политиков). Несмотря на то что право (не столько юридическое, сколько фактическое) Чечни на независимость — гораздо менее очевидное, чем в случае с Алжиром. И только агрессивные и разбойные действия чеченцев вызвали резкую перемену в чеченской политике Москвы.
Сравним и другое. Французские «колоны», составлявшие лишь десятую часть населения Алжира, накрепко вцепились в эту страну и даже подняли мятеж против французского правительства, когда оно пожелало предоставить ей независимость. Ничего похожего мы не видели в Чечне, где русские составляли добрую четверть (если не треть) населения, а к северу от Терека даже, кажется, и большинство.
Дж.-С. Милль писал в прошлом веке, что самое трудное испытание для демократии представляет область внешней политики: здесь понятие о справедливости слишком легко уступает место эгоистическим заботам pro domo sua. Нельзя отрицать, что наш век привнес кое-какие улучшения в данном отношении, но, к сожалению, они далеко не столь радикальны, какими их хотелось бы видеть.
Лишний раз это подтверждает популярный Джон Ле Карре в романе «Наша игра», написанном еще до первой чеченской войны (мною только теперь прочитанном)[25]. Отставные разведчики, воины «холодной войны» (Cold Warriors), удалившиеся было на покой, спохватываются, что рано сложили оружие: оказывается, «Советская империя еще не испустила дух в своей могиле, а из нее уже выползает Российская империя», со всеми ее «прежними посягательствами». Один из них, вспомнив лорда Байрона, едет на Северный Кавказ, чтобы помочь свободолюбивым горцам добиться независимости. Другой (это собственно герой романа) отправляется на поиски исчезнувшего первого и, между прочим, узнает на месте интересную вещь: «в суфийских кругах» распространена вера в старое пророчество, что Российская империя однажды рухнет и Северный Кавказ припадет к скипетру британского монарха. Вроде бы англичанин не принимает эту информацию всерьез, но и мимо ушей не пропускает; во всяком случае, он убежден, что только в Лондоне с его историческим опытом (а отнюдь не в Вашингтоне) знают, чего хотят народы Кавказа.
Писатель выбалтывает то, о чем обычно умалчивают политики: тень былого соперничества «русского медведя» с «англо-индийским слоном» (отчасти замещенным, хочется ему того или нет, его американским «компаньоном») ложится на нынешние выступления в защиту «кавказской свободы». Не станем чернить «слона», от которого ныне остался только призрак: англичане сделали немало полезного для тех стран, что находились в их временном владении. Но, при всем уважении к родине либерализма, позволительно усомниться, что ее сыновья были, скажем так, более созвучны народам Востока, чем русские. Что осталось в памяти бывших подданных их британских величеств? А то прежде всего, что последний англичанин, попавши в их края, тотчас становился надменным «сахибом» со стеком, ощущая себя человеком высшего сорта в сравнении с местными жителями. Надо ли припоминать, что у русских с покоренными или добровольно присоединившимися народами складывались совсем иные отношения?
И в предсказания того рода, что России-де еще придется помучиться «с этим джинном», напрасно привносится элемент злорадства (как в романе Ле Карре и как во многих сегодняшних выступлениях западных публицистов). Джинн — многолик. Говорят, всегда водились такие в таинственном краю Мазендеран (область в Иране, согласно поверьям, распространенным в мусульманском мире, искони служившая обиталищем опасных духов). Один из основных его ликов или, лучше сказать, одно из основных его выражений — бандитское, зверское; и обращено оно не только в российскую сторону.
Хотя, конечно, и другие его выражения — это уже относится к нам — надо видеть тоже.
Алена Злобина
Кто я?
«Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз. Сильнее и чище нельзя причаститься великому чувству по имени — класс»… Лично я впервые испытала радость подобного причащения на первой большой выставке авангардного (условно говоря) искусства, случившейся в Измайловском парке 29 сентября 1974 года. За две недели до того разразилась пресловутая «бульдозерная» история: художники, не допускавшиеся в советские экспозиционные залы, решились раскинуть свою экспозицию под открытым небом, в Битце, где их поджидала землеройная техника, присланная якобы для
