причинам потребовалось чуть больше двадцати[51]. Те же качества присущи и книге Вольфрама Эггелинга, но есть и существенное отличие — автор во многом смотрит на предмет исследования глазами советского человека: должно быть, оттого, что его жена — дочь Камила Икрамова — была не понаслышке знакома с Союзом нерушимым. Это придает работе Эггелинга изюминку — мы-то привыкли, что на нас смотрят как на загадочных пришельцев-марсиан.
Автор кропотливо анализирует причины причудливых изгибов партийной линии от съезда к съезду, от пленума к пленуму. Эггелинг свободно различает оттенки в тоне партийных директив, глядя на мир глазами советского интеллигента, читающего «между строк» газетные передовицы, нисколько не сомневаясь в том, кто является «подлинным организатором литературного процесса».
Эггелингу не всегда удается отойти от безоглядной схематизации, преследующей труды бохумских ученых: сквозь всю книгу проходит, например, неоправданное стремление провести четкую границу между черным (догматиками) и белым (антидогматиками-либералами) и определить тот или иной журнал (писателя) в соответствующую корзину. Зачастую это приводит автора к спорным утверждениям, как-то: объявление «Молодой гвардии» консервативным антиподом «Юности», хотя при редакторстве Котенко и Пришвина линия раздела проходила скорее в области формы, а «никоновский патриотический» период вряд ли уместно награждать эпитетом «консервативный». Встречаются в книге и откровенно неудавшиеся места: так, упрощена история вокруг нашумевшей новомирской статьи А. Г. Дементьева «О традициях и народности» (неверно, например, утверждение, что «новая дискуссия разгорелась в основном вокруг деревенской прозы и изображения русской деревни в современной литературе»).
Лучшими страницами книги выглядят не навороченные обобщения, а элементы живой конкретики, проникающие в канву анализа. Любопытна, например, оценка поездки Хрущева в Вешенскую к Шолохову: «Во-первых, эта встреча служила демонстрацией „подлинного демократизма“ („Такое возможно только у нас“), внутренней связи между руководителем партии и знаменитым писателем как „великими гуманистами“, а также миролюбия страны (в ней говорят не о вооружении, а об искусстве и литературе). Кроме того, включение в событие всей станицы внушает мысль о близости обоих главных действующих лиц к народу».
Взгляд «с той стороны» то и дело обнаруживает свои сильные стороны; внутренняя политико- литературная ситуация органично вписана в мировой контекст: речь идет не только о стремлении понравиться Западу, о дистанцировании с Китаем, но и о таких малозаметных явлениях, как дискуссии о литературе в странах соцлагеря, в частности в Польше (1956 год). Вместе с тем удивительно простодушно развивает Эггелинг мысли Евгения Добренко об эпопеях кочетовского «Октября»: роман признается «хорошим жанром» в среде догматиков, повесть — у антидогматиков.
Выигрышно смотрятся факты, порой умалчиваемые отечественными авторами: так, Эггелинг напоминает о первом выступлении с трибуны в защиту окружающей среды (Шолохов), — или факты, на которых никто не акцентировал внимания ранее, как симптоматичное выступление в 1968 году со статьей в «Правде» («Литература, объединяющая людей») исключенного в свое время из Союза писателей за доносительство Якова Эльсберга. Автор не обходит стороной развитие нового момента культурной политики — награждения писателей: на примере присуждения премий и вручения орденов Эггелинг демонстрирует тактическую гибкость партии в национальном вопросе и в решении проблемы поколений.
Трезвая и взвешенная оценка дана быстроте появления в тамиздате писем Твардовского и Каверина Федину: «Данные события могли бы считаться новым показателем роста инфраструктуры распространения неофициальной информации. Напротив… в этом случае не исключена целенаправленная, провокационная „засылка“ с целью дискредитации авторов…»
Как подытожить труд Эггелинга? Лучше всего — словами идейного вдохновителя проекта, Карла Аймермахера, о специфических коллизиях периода после смерти Сталина: «…писатели и художники хотели… используя инструменты центра власти, сохранить дирижерскую систему сталинской культурной политики или преобразовать ее в целях независимого выражения художественных стремлений, поставить ее под вопрос или полностью переструктурировать».
Что ж, хотя две последние книги проекта в русском переводе еще не вышли, на мой взгляд, можно «похвалить день до наступления вечера»[52].
II. М. Р. ЗЕЗИНА. Советская художественная интеллигенция и власть в 1950-1960-е годы
Внимательному читателю бросится в глаза хронологическое соответствие между книгами Эггелинга и Зезиной. Волна литературы о 50 — 60-х, нахлынувшая с приходом гласности, окатила нас всевозможными, часто взаимоисключающими, версиями. Когда вода спала, вдруг выяснилось, что знаем мы вроде бы очень много, а в то же время почти ничего. Как выбрать из огромной массы материала наиболее достоверное, как обобщить разрозненные факты? Зезина решилась на эту смелую попытку.
Исследовательница со всей серьезностью подошла к истории термина («интеллигенция»), не обойдя стороной мнения Бердяева и Туган-Барановского; тщательно проанализировала историографию; но наибольший эффект производят привлеченные к работе источники: наряду с периодикой тех лет, воспоминаниями участников событий и т. д. это архивные материалы Российского Государственного архива новейшей истории (РГАНИ), Центрального архива общественных движений Москвы (ЦАОДМ), Российского Государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ), Российского Государственного архива литературы и искусства (РГАЛИ) и Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ) (!). Умелое их использование делает чтение книги захватывающим, и даже вереница десятки раз описанных событий (XX съезд, травля Пастернака, посещение Хрущевым Манежа, письмо Солженицына IV Съезду писателей и т. д. и т. п.) воспринимается свежо; но только ли за счет удачного подбора источников добивается автор яркого впечатления от своей работы?
Придают динамику изложению и колоритные факты — такие, как история с директором Национального фонда искусства США Карлтоном Смитом, который сбил с толку советскую сторону громким названием своей малозначащей организации; как первое «неправильное интервью» за границей В. Конецкого, обронившего фразу, что «когда-то советские литераторы жили под страхом, а сейчас действуют по велению совести»; как чистка библиотек после XXII съезда (среди новой крамолы — стихи Сергея Михалкова «В музее Ленина»). Впечатляет и горизонт охвата: здесь и политика — к примеру, жесткие оценки XX съезда в зарубежной прессе («Тоталитарная диктатура России остается диктатурой», а разница между «коллективным руководством» и одним человеком — второстепенна); и театральная жизнь — ограничение показа пьесы Назыма Хикмета «А был ли Иван Иванович?»; и кино — успехи советских фильмов на международных кинофестивалях; и изобразительное искусство — открытие в разгар борьбы с абстракционизмом выставок французских художников, далеких от реализма (на основании последнего примера автор констатирует двусмысленность борьбы с абстракционизмом ввиду прокоммунистической направленности левого искусства на Западе). Автор обстоятельно анализирует противостояние «Октября» и «Нового мира», отважно бросая термин «социальный реализм».
Не только богатство материала — лаконизм и меткость обобщений присущи книге. Вот как точно обрисовывает Зезина «ритуал покаяния», выработанный еще при Сталине: «Своеобразная интерпретация христианской морали — раскаявшийся грешник становится праведником. Но в отличие от христианской партийная мораль ставила формальное публичное „разоружение перед партией“ выше внутреннего духовного перерождения, то есть толкала человека к лицемерию».
Зезина пишет о трагической противоречивости ситуации «признанного» художника в советском обществе: высокие гонорары, премии, звания — и пагубные для таланта условия творческой несвободы. Сложный вопрос о пределах компромисса также не обойден стороной.
Разная была интеллигенция — очень разная, а власть все время оставалась такой же, она лишь регулировала (как верно подметил Эггелинг) свои пороги терпимости…
