русской литературы XX века» В. Казака, М., 1996), в пьянстве, хулиганстве, главное же — защите кулачества. Погиб в лагере в 1937 году.
Юрий Кублановский
С выходом на Волхонку
* * * Отчаянный холод в мертвом заводе, пустые стены и бушующий ветер, врывающийся в разбитые стекла окон. Жизнь замерла. Доносятся тревожные крики чаек. И всем существом ощущаю ничтожество человека, его дел, его усилий.
Из последнего письма отца Павла Флоренского с Соловков (4.VI.1937).
Волны падают — стена за стеной под полярной раскаленной луной. За вскипающею зыбью вдали близок край не ставшей отчей земли: соловецкий островной карантин, где Флоренский добывал желатин в сальном ватнике на рыбьем меху в продуваемом ветрами цеху. Там на визг срываться чайкам легко, ибо, каркая, берут высоко из-за пайки по-над массой морской, искушающие крестной тоской. Все ничтожество усилий и дел человеческих, включая расстрел и отчаянные холод и мрак, пронизавшие завод и барак, хоть окрест, кажись, эон и иной, остаются посегодня со мной. Грех роптать, когда вдвойне повезло: ни застенка, ни войны. Только зло, причиненное в избытке отцу, больно хлещет и теперь по лицу. Преклонение, смятение, боль продолжая перемалывать в соль, в неуступчивой груди колотьба гонит в рай на дармовые хлеба. Распахну окно, за рамы держась, крикну: «Отче!» — и замру, торопясь сосчитать, как много минет в ответ световых непродолжительных лет. Кишмиш За соснами в алых лианах осенняя волглая тишь. Туда с пустотою в карманах приедешь, верней, прилетишь. В присутствии бунинской тени его героине опять начнешь, задыхаясь, колени сквозь толстую ткань целовать. И шепчешь, попреков не слыша, одними губами: «Прости, подвяленной кистью кишмиша потом в темноте угости. Пусть таинство нашего брака с моей неизбывной виной счастливцу поможет, однако, в окопах войны мировой. И в смуту, когда изменили нам хляби родимой земли, прости, что в поту отступили, живыми за море ушли. В сивашском предательском иле, в степи под сожженной травой и в сент-женевьевской могиле я больше, чем кажется, — твой». 17. X.1999.
Памяти Роми Шнайдер Мне, презиравшему осторожность, подозреваемому в измене, не просто было пройти таможню. Прыжок — и я в добронравной Вене. Иду по ней, будто Лазарь в коме, еще ни в чем не поднаторевший, и вижу всюду портреты Роми, незбадолго перед тем умершей. То темно-русая молодая с неугасающими зрачками, то подурневшая испитая с глазами, скрытыми под очками. С тех пор на прежние дивиденды живя и чувствуя, что тупею, я в синема небогатых ленты всегда отслеживал — если с нею. Узнал изгибы ее, изъяны. Но два часа проходило, час ли, 
