руководителей своей прежней страны. (Особенно обидно за тех барашков, за брежневских старцев!) Стремится не к уничтожению Гулага, а только — посадить туда других. Жаждущий власти. Реакционная сила. Следует примеру Ленина. Великий русский аятолла. — Левейший «Нью лидер»: «Часть вины — на нашем правительстве, которое так некритически приняло Солженицына в свои объятья». — Но, может быть, всех превзошёл Макс Гельтман в еврейском журнале «Мидстрим»: «Он посвящает страницы своей полной родословной… поименовав всех Солженицыных, — все крестьяне, до того, что коровьим навозом почти замараны страницы…»
Ещё в январе 1964 сказал мне Твардовский (записано): «Огромный заряд ненависти против вас». Это за первый только год, как обо мне узнали вообще! Но вот — лишь теперь я это во плоти ощутил, — и шире, чем Твардовский тогда думал.
Я написал, что в разгоне на меня американцы смыкаются с Советами? Но даже и нет. В советской прессе меня травили догматическими мёртвыми формулами, совершенно не задевающими лично, в них была машинность безо всякого личного чувства ко мне. А, скажем, обсуждение «Ракового корпуса» в московской писательской организации — так просто был образец терпимости, даже у неприязненных ораторов. Да даже в распале боя на секретариате СП меня не поносили с такой жёлчью, с такой личной страстной ненавистью, как, вот, американская образованская элита.
По-немецки: беда, бедствие, жалкое состояние — и чужбина — охватываются единым словом: das Elend.
Что ж, западная пресса меня когда-то превознесла — имеет право и развенчать. По русской пословице: на чужой стороне три года чёртом прослывёшь. У меня немного не так: сперва я перенёсся к ним как бы ангелом, но тут они быстро прозрели, и теперь уже чёртом я останусь до самого конца, не три года: Солженицын — пугало, Солженицын — вождь Правого крыла. Да тот же «Мидстрим» со всей серьёзностью и предупреждает: «Вождь с усохшим фанатизмом мирского аятоллы, хотя и более талантливый, а потому более опасный, потребует [от нас] выдержанной и длительной борьбы». (Борьбы! — заруби на носу.)
(А я-то в 1973 кончал Третье Дополнение к «Телёнку» с распалённой увереностью, что «смерть моя отрыгнётся» советским властям, «не позавидуешь». Да нисколько бы и не отрыгнулась: Запад вскоре же бы меня забыл и смерть мою простил.)
Да и как писателя — понимали тут меня когда-нибудь? Ну, до сих пор были плохи переводы моих книг, — но вот же самый отличный перевод! Ничего не увидели. Ни одного суждения в уровень с предметом.
Но рядом с потоком записных «колумнистов» (журналистов, плодящих сотни одинаковых статей, сразу по шири американской прессы) изредка прорывались и письма читателей — и они-то увидели в «Телёнке» другое. Так, Томас Уолтерс из университета Северной Каролины: «Если писателю когда-либо приходилось искать родину в самом себе — так это Солженицын».
Конечно, надо сделать ту поправку, что колумнистам невообразима истинная обстановка в Советском Союзе и температура тамошней борьбы. Ведь они такой борьбы никогда не испытали, им не вообразить, что она бывает горячей и быстрей военной. Им не узнать, что с меньшей устремлённостью и не пробить бетонной стены. Американская публика беспечно не ведает силы и беспощадности того врага. Надо было мне пережить этот поединок с Драконом, чтобы через 10 лет в стране легкопёрых журналистов услышать упрёки, что я дрался против ГБ неблагородно!
Но и те из них, кто был в Советском Союзе и мог бы что-то усвоить, — не усвоили. К навирным речам присоединил свою рецензию и знакомый нам Роберт Кайзер. Он кроме того искусился выступить как «личный свидетель»: и как моя книга одностороння, но и более: «в важных отношениях книга просто нечестна, о чём я могу из первых рук свидетельствовать». И какие ж это «важные отношения»? А вот. В «Телёнке» написано: «Американские корреспонденты [Кайзер и Смит] пришли ко мне без телефонного звонка» (то есть, по тексту ясно: чтобы ГБ из телефона не знало об интервью заранее, и тем более дня и часа его). И этот человек, ведь поживший под московским надзором, теперь притворяется непонимающим: «Выходит дело, мы просто зашли к нему, когда на самом деле мы пришли после сложной подготовки. Он планировал это интервью по крайней мере два месяца, что, по-видимому, хочет скрыть в своих мемуарах». (Но что видно каждому, кто прочёл это место в «Телёнке» открытыми глазами.) А раз одно такое искажение, то — «я опасаюсь, что и многие эпизоды в книге искажены, чтобы служить полемическим целям Солженицына».
Тут я (впрочем, с опозданием в год, лишь когда прочёл) не удержался, написал Кайзеру письмо: зачем уж такая личная недобросовестность? А что ж, был телефонный звонок? — ведь не было. Неужели ж Кайзеру не ясно, что речь идёт только о предохранении от КГБ? Если это не заведомая недобросовестность — прошу публично и в тех же газетах исправиться. (Уж не стал ему пенять ещё: в 1977 в «Вашингтон пост» он самовольно приписал мне, да в кавычках, как цитату, восхищение президентом Картером, которого я никогда не выражал. Этика американского журналиста? — надо сделать приятное новому демократическому президенту?)
Но разве они умеют исправляться, извиняться? Разве крупный американский журналист чтит себя чем-нибудь меньше, чем апостол Павел? Кайзер ответил: «Я согласен, ни один факт в вашем отчёте не неправилен. Но что я написал в рецензии — это то, во что я верю. Я должен остаться верен своим убеждениям и не вижу причин извиняться».
Итак, оставайтесь, читатели, при «живом свидетельстве», что «книга во многих отношениях нечестна»… И в руках таких созерцателей, гостящих в Москве, — судьбы тех, кто поднимается против всесильной власти!
И уж скажешь: зачем было «Телёнка» издавать в Штатах? Обошлись бы они без него, а мы без них.
Однако, сколько бы ни было искажений в этом злом налёте — а не может быть, чтобы совсем без правды? Что-то они увидели со стороны, какая-то правда да есть, отчего б на ней не поучиться?
Вот, читаю: «Описывает Твардовского с циничной неблагодарностью». — И хором: жесток к Твардовскому!
Очунаюсь: да может, эта пустоголосица в чём-то и наставительна? Жесток? Да, повороты жестокости были: скрывался от А. Т. порою сам, почти всегда скрывал свои предполагаемые удары. Жестоко — но как было биться иначе? Лишь чуть расслабься в чём одном, даже малом, — и бок открыт, и бой проигран. Однако: рисовал я Твардовского в «Телёнке» с чистым и расположенным сердцем, и оттуда никак нельзя вынести дурно о нём.
Вот пишут: «Жажда отмщения [за жертвы Гулага], всегда жившая в Солженицыне, затмила в его трудах всякое различие между политикой и литературой». «Всякое» уж не всякое, но отчасти и затмила, да. Эта непомерная доля политики в литературе — надо бы от неё к старости освобождаться.
Или вот: «неблагодарен к друзьям». Они-то не читали «Невидимок» и друзей моих истинных не знают, они зачисляют ко мне в друзья Чалидзе и братцев Медведевых, — но я прочитываю: какое ни обезумие боя было и какая ни гонка конспиративного писания — а должен был я искать силы души и время, чтобы смягчать наши крутые провороты для моих друзей и тайных сотрудников. Мог бы быть я позаботливей к ним. Да, отдаюсь борьбе настолько, что забываю смягчить, где и надо бы. (К Александру Яшину в больницу — ведь опоздал…) И как бы — к концу жизни помягчеть и уравновесить что-то в прошлом, и всё в будущем?
А пожалуй, наиболее единодушно поражалась и возмущалась американская критика: как это я могу быть так уверен в своей правоте? Ведь известно, что для всяких мнений о всяком деле может существовать лишь равновесие, текучий плюрализм, «фифти-фифти», — и никто не владеет истиной, да и быть её в природе не может, все идеи имеют равные права! А раз у меня такая уверенность — так значит воображает себя мессией.
Тут — пропастный разрыв между мирочувствием западного Просвещения и мирочувствием христианским. А по-нашему, а по-моему: убеждённость человека, что он нашёл правоту, — нормальное человеческое состояние. Да без него — как же можно действовать? Напротив, это болезненное состояние мира: потерять ориентиры, что и зачем делается. Сознание, что жизнью своей служишь воле Бога, — здоровое сознание всякого человека, понимающего Бога простым, отнюдь не гордостным сердцем.
Но не только личным ошельмованием проявилась американская критика к «Телёнку», всё же иногда
