Второй point — обобщенность повествования, задача подняться над биографическим подобием героев узнаваемым персонажам светских новостей. Суть даже не в том, что каждый из сюжетов собран по частям из очень разных мест. Дело в том, что, как говорит интервьюеру Дубов, «самые разные люди, которые занимаются бизнесом, через некоторое время становятся удивительно похожи друг на друга. Это во-первых. А во-вторых, между большим бизнесом и другими направлениями человеческой деятельности, которые требуют большой самоотдачи и большой концентрации ресурсов, по существу, нет никакой разницы, и между людьми, которые занимаются этим, тоже, по существу, большой разницы нет. Например, если вы будете сравнивать кого-нибудь из наших бизнесменов с кем-то из известных наркомов (с Кагановичем или с Орджоникидзе), вы на самом деле увидите много общего. Если бы у нас была возможность поставить рядом, скажем, Каданникова и Королева, вы бы увидели, что эти люди в чем-то удивительно похожи. Поэтому говорить, что эта книга написана про Березовского, про Потанина, про Авена или про кого-то, — это не совсем правильно. Она написана про человека, который возглавляет большую фирму» («PR в России»).
Начальник партии. «Там есть один герой, которого с натяжкой можно сравнить с Березовским», — скрепя сердце признается автор. Однако вводит в роман эпизодическое упоминание Бориса Абрамовича, чтобы развести его со своим героем: дескать, с фирмой «Инфокар» не решается ссориться сам Березовский.
Платон Михайлович, главный герой книги, — один из многих создателей империй. Таков был Ленин — и это сравнение для Юлия Дубова, несомненно, важно.
Первым Ильича в Платоне угадывает «мальчишечка с косичкой», художник, случайно присутствующий на переговорах. «Мальчишечка со смешным именем Лелик изобразил Платона на броневике, с вытянутой рукой, в которой была зажата кепка, потом на трибуне и еще на субботнике, с бревном. Было забавно и очень похоже.
— Ленин-то здесь при чем? — отсмеявшись, спросил Платон…
Лелик пожал плечами.
— Не знаю. Так нарисовалось. Возьмите, это вам на память».
Сам автор изобразил Платона в финале этаким Ильичем на Финляндском вокзале — Лениным, возвращающимся из тихого далека к своей победе и своей стране: «В этот день „Инфокар“ не работал. Все салоны, станции и стоянки, все офисы вывесили на дверях написанные от руки объявления и вышли на площадь, чтобы встретить основателя фирмы. Вождя. Его долго не было в стране. На него охотились, как на зверя, в него летели не достигавшие цели пули. Он создал этот мир, собрал его по кирпичику, по копейке. Враги хотели погубить его, разрушить выстроенное им здание. Но они потерпели поражение. Потому что три тысячи человек, слетевшихся со всех концов страны под голубое инфокаровское знамя, встали плечом к плечу, чтобы защитить поднявшего это знамя, а значит — защитить и себя. Сегодня они праздновали победу. Это был их день, их праздник».
Все герои повествования собрались на этой площади — и лживый Еропкин, и преданная Мария, и урбанистический джигит Ахмет. «Прямо перед Платоном стояли люди из Сургута и Тюмени, Ростова и Воронежа, Омска и Новосибирска, Орла, Смоленска, Сочи». Но более того, здесь же, на ставшей тесной площадке перед вокзалом, собрались и все убитые друзья: Марк, Сергей, Виктор, Муса…
Единственный из отцов основателей «Инфокара», оставшийся рядом с Платоном, — это Ларри, Илларион Георгиевич Теишвили. «Они были одного роста, стояли бок о бок, и профиль Ларри, с пышными усами, наполовину прикрывал чеканный профиль Платона».
Главки, посвященные раздумьям Ларри, нарочно следуют интонационным ходам рыбаковского Сталина из «Детей Арбата». Первая смерть — Сергея Терьяна — тоже нарочно вынесена в Петербург, чтобы напомнить о Кирове. Страшным персидским топором Мусе Тариеву разнесут полчерепа — не ледоруб, конечно, но, в общем, похоже. Завороженный гибельной каруселью российского капитализма, Дубов ищет опоры в истории, но находит в себе силы держать глаза открытыми, не прятать их в книгу.
В научном сообществе 70-х, погруженном в агрессивную среду (по-разному агрессивную: в национальном, интеллектуальном, моральном смысле; она проявляла себя в первом отделе, газетных травлях и штатных антисемитах…), в интеллектуальной элите 70-х сформировалось очень четкое разделение на «наших» и «не наших». Базовая для поколения мифология дружбы — «если друг оказался вдруг», «мы хлеба горбушку — и ту пополам!» — с другой стороны, вполне допускала, что с чужими, с «ними», с этими также вполне мифологизированными «они» можно все. И продуктивность малых сообществ 80-х была замешена как раз на этом — на племенном чувстве.
В 90-х оказалось, что никакого «мы» больше не существует. В романе, разбитом на части по именам погибающих друг за другом героев, есть один сквозной герой, его зовут Федор Федорович, или Эф-Эф. Это аналитик из Комитета, работающий на «Инфокар», из персонажей газетных статей более всего похожий на Филиппа Бобкова, руководителя разведки «Мост-медиа». В книге он воплощает архетип мудрого старца, всеобщего советника. Это не кудесник, который знает что-то особенное, но человек, который знает, как бывает.
К нему обращаются разные лица. В конце книги, на последних страницах, с ним разговаривает Платон. И Эф-Эф рассказывает, почему смерти всех соратников неминуемо и автоматически следуют просто из того, что они делают какое-то общее дело. «Это логика истории, поймите, Платон Михайлович. И вам трижды повезло, что эта логика помимо вас реализовалась. Еще год-два, и при нынешнем положении вещей вам лично пришлось бы отдавать Ахмету (штатный бандит „Инфокара“. — А. Г.) приказ разобраться со старыми друзьями. А иначе никак… Я уж вас тут достаточно литературными цитатами утомил. Но позволю себе еще одну, опять же из Галича. „И счастье не в том, что один за всех, а в том, что все — как один“».
И Платон видит: «Он старался умножить число ферзей на доске. Но ферзи эти были не нужны, более того — вредны. Партия выигрывалась тем, у кого в запасе были дисциплинированные пешки. Да, с пешками не о чем говорить, им можно только приказывать, но выбор простой — либо разговоры, либо партия».
В раздумьях Платона речь идет о шахматах, но в книге Дубова — о правящей в государстве партии. Сама необходимость ее создания — трагична. Без нее невозможна была бы продуктивная деятельность в стране без правил и законов. Но с ней невозможно выжить. Большая пайка — так нехорошо прозвучавшая в названии романа (что-то сразу представляется скверно-криминальное) — на самом деле цитата из Варлама Шаламова, чьи слова полностью приведены в первом из четырех эпиграфов: «В лагере убивает большая пайка, а не маленькая».
Для самых задумчивых на последних страницах книги горькая идея проговорена открыто. Мертвый Сережа Терьян, привидевшийся Платону, говорит ему: «Все люди делают ошибки… Просто сейчас цена ошибки стала огромной. Страшной стала цена. И не смотри на меня так, ведь не только я эту цену заплатил. Помнишь, как в девяносто первом мы отмечали твой день рождения? Мы тогда в последний раз вот так сидели за столом. Все вместе. И ты сказал… помнишь, что ты сказал? Что пройдет время, вроде как же — сменятся страны и народы, а мы все равно останемся вместе. Ибо наше братство — это и есть главная и единственная ценность. Помнишь? Вот что я имею в виду. Я жизнью заплатил. А ты — этим братством. Неизвестно еще, кто потерял больше».
Что стоит взять языка? Очевидно, что общие процессы были характерны в ХХ веке для всей социокультурной сферы евроамериканского мира. Пьянящий прорыв 60-х был общим (рядом с «Пражской весной» можно назвать антивоенные марши Джоан Баэз или чтения у памятника Маяковскому, Аллен Гинзберг вполне эквивалентен Евтушенко или Вознесенскому), общим было и похмельное разочарование 70-х. Идея границ была главной одержимостью всей второй половины века. Но если 60-е ее хотели бы не замечать, упускали ее из виду, как нечто пренебрежимо бессмысленное, то 70-е вынуждены были ее вновь проблематизировать, найти в ней новые смыслы, научиться работать с границами. Не пересечение границы, а существование с обеих ее сторон было эстетически значимым (лучший русский пример тут, пожалуй, Битов). Это же обусловило и ту «революцию менеджеров», которая стала главным социальным содержанием 70-80-х в демократической Европе и Америке: молодые интеллектуалы вынуждены были занимать пресловутую «метапозицию» по отношению к обществу, жестко разделенному границами, — а затем оказалось, что эта метапозиция давала им в руки такие властные рычаги, о которых и не могли помечтать включенные в систему «отличники боевой и физической». Университетские блейзеры и свитера все чаще и увереннее проникают в «пиджачные сообщества».
