Иногда ей казалось, что лицо — чужое. Нет, ну правда, почему — ее? Она могла бы родиться дурнушкой. Или брюнеткой. Впрочем, это почти одно и то же.
Ева щелкнула зажигалкой. Затянулась. Отражение в зеркале дрогнуло и поплыло вместе с дымом. Нет, все в полном порядке. Еще раз затянувшись, нетерпеливо загасила. Взяла с зеркальной полочки флакон и несколько раз окутала себя удушливо-пряными облачками парфюма.
Встала на пороге комнаты.
— Ты опоздал, — бесцветно сказала она горшку с геранью. — Я полчаса ждала.
— Я не виноват! — забасил Мурик. — В окно-то смотрела? Нет, ну ты взгляни! На эстакаде — вообще! Чума!
— Зачем мне в окно? Этого еще не хватало.
Под отсутствующим взглядом светло-карих глаз он морщился, будто ему жали туфли.
— Ну, кукленочек, прости.
— Гад, — сказала она, улыбаясь той самой ледяной и пронзительной улыбкой, которую переняла с лаковых обложек «Фараона». — Какой же ты гад!
Он просиял, сделал шаг и тут же облапил, заглядывая в ее золотые глаза.
— Ты готова?
— Не знаю… Я решила, ты не приедешь.
— Я?! Ты что! Ладно тебе, кукленочек… Поедем в «Бочку»!
— Опять в «Бочку»? — Ева капризно отстранилась. — Надоело.
— Не хочешь в «Бочку» — можем в «Пескаря», — ворчал он.
Она уворачивалась.
— А можем в «Аркаду»… А еще — это, как его… забыл, как называется… Типа это… Короче, Сявый говорил… как его… там дороговато.
Она фыркнула и смерила его взглядом.
— Ты как будто не зарабатываешь!
— Нет, почему… как его… давай… ну?
— Закакал! Отпустил, быстро!..
— Ну, кукленочек!
— Отпустил, сказала!
Мстительно топнула шпилькой по мыску тупоносого лакового ботинка, налегла всем весом, мурлыкнула:
— Будешь еще? Нет, ну скажи — будешь?
Он выругался и, схватив в охапку, резким движением переставил ее на полшага в сторону.
— Ты что?! Ноги-то не казенные!..
Ева едва не упала.
— Дурак! Куда скажу, туда и пойдешь! Понял?!
Отвернулась, готовая заплакать. Дурак! Мясо! Бычина!.. Несколько секунд слушала его недовольное сопение. Приласкает? Не приласкает? Баран!.. Самого бы тебя на шашлык!.. Ну что с ним делать?
— Ладно, что ж, — вздохнула она. — Я тебя прощаю…
Мурик все еще сопел.
— Ну ладно тебе, ладно… Хочешь?.. уж так и быть… к тебе заедем? Хочешь? На.
И подставила губы.
А потом весело крикнула от дверей:
— Мамулечка! Мамуленочка! Закрывайся! Мы уплыли!
Как обычно, она настояла на своем и теперь пыталась немного поусластить пилюлю: держа его под руку, говорила на ходу низким подрагивающим голосом:
— Ты меня снова замучил, маньяк. Тебе гарем нужен. Я сейчас с голоду умру.
Над домами уже колыхались серо-синие сумерки, душные, как бильярдная. Ева и в самом деле еще чувствовала сладкую слабость, заставлявшую безвольно клониться к нему.
— Людоед. Туземец. Пятница. Папуас чертов. Только дырок в ушах не хватает. Нет, нет. Ты хуже дикаря. Павиан. Орангутанг. Зверюга… Сколько раз я тебе говорила — сними эту дурацкую цепь.
— Вот опять за рыбу деньги… — пробасил он. — Далось тебе. Все наши носят — и ничего. Голда — она и есть голда. Подумаешь. Протвиновские пацаны все носят. Ты ж с протвиновским ходишь? — все, не выступай за голду.
— Не выступай за голду. Ужас. Давай, давай. Носи свою голду. Еще денег наработаешь — другую тебе купим. Как у попа. С крестом. Дикарь, дикарь. Дикарина невоспитанный.
Прильнула к тяжелому размашистому телу и что-то промурлыкала.
— Что?
— Наклонись, говорю! — И прошептала в самое ухо: — Павианище ты мой любимый!
— Ну ладно, ладно… Люди кругом.
— А что мне люди?
И с вызовом оглядела низкорослого метрдотеля, в ту самую секунду мелко выбежавшего навстречу из полумрака ресторанного зала.
— Добрый вечер! — воскликнул метрдотель. — Пожалуйста!
Из-за того, что он говорил с сильным акцентом, получилось: «Дъёобры фетче! Пизалусьтя!»
Ева хихикнула.
— Да чего ты… — прогудел Мурик. — Иностранец, понятное дело.
— Ой, прикольно. Тут что же, всего один столик?
— Как видишь, — ответил он, озираясь. — Один, да.
— Хай класс, — сказала она и добавила с удовлетворением: — Уж это точно влетит в копеечку…
Мурик неопределенно хмыкнул.
Во влажной темноте зала могло показаться, что дальней стены попросту нет, а пространство обрывается в текучее шевеление негромко шумящей реки, — там густились мокрые заросли, журчала вода, что-то незримо плескалось и хлюпало у корней.
— Бр-р-р-р! — Ева передернула плечами. — Ну, узкопленочные наворотили джунглей… Змей-то нет?
— Как же, как же! — всполошился метр. — Как же нет! Пожалуйста! Вареная змея хунцу, жареная змея хунцыг. Хунцани-хунган — змея, глотающая теленка. Пожалуйста! Все в меню! Прошу вас.
Между тем на маленькой эстраде появились музыканты. Один держал в руках плоскую коробку с тремя короткими грифами, на которых поблескивали струны, другой прижимал к губам нечто духовое: несколько разносортных гнутых трубок, расходящихся от одного мундштука. Третий был обвешан мелкими барабанами, в совокупности похожими на виноградную гроздь.
— Хуйцу-хуйган… — пробормотал Мурик, раскрыв меню и время от времени недоверчиво озирая щупленького официанта, как будто прикидывая, какой подлянки ждать. — Черт-те чем кормят, сволочи. Нужно было в «Бочку» ехать… Водка есть?
Официант закивал, залопотал, радостно улыбаясь. У этого с русским и вовсе дело было швах.
— М-да… — Мурик зачем-то вынул из керамической вазочки хризантему, понюхал и брезгливо вернул на место.
— Ой, а мне нравится! — сказала Ева. — Смотри! Red sun — триста, blue sun — триста пятьдесят!
— Это что? — спросил Мурик, тяжело всматриваясь в непонятные слова.
— Я же говорю — ты папуас. Нельзя быть таким папуасом! Red sun — красное солнце, blue sun — синее.
— Тихо, тихо… А цены-то у них в зеленых?
— Спрашиваешь!!! — ликующе воскликнула Ева. — Это тебе не «Бочка»! Сюда с полтинником не суйся!
— А это что, солнца-то эти? — недоумевал Мурик. — Блины, что ли?..
Ева фыркнула.
