насилия общества над личностью и потери ею из-за этого рассудка. А реплика, услышанная Замятиным в трамвае, гротескно передает атмосферу ненависти: «Да вы что это в самом деле — буржуй вы эдакий: на двух ногах стоит! На одной-то не можете?»
Среди записей 1922–1931 годов интересны и наброски новелл на вечные темы любви, ревности, людских страстей. По этим наброскам видна тяга Замятина к художественной лаконичности сказа и анекдота как особой формы миниатюры. Посредством своего знаменитого сказа писатель, ставший в 20-е годы признанным литературным мэтром, создавал колоритную речевую маску малообразованных советских руководителей вроде председателя сельсовета Ивана Чеснокова: «1925 года июля… дня мы, настоящий председатель сельсовета Чесноков Иван в лице граждан села… такого-то производили гибель посевов у граждан означенного села…» Запоминается и персонаж сценки-анекдота о статуе в помещичьем доме: «„Это кто?“ — „Марс“. — „Да-к что ж вы, черти? Разве можно его разбивать? Это наш самый исток!“» Кстати, за невольной игрой слов невежественного героя сценки проступает комическое сравнение Маркса с богом войны. Диалог этот вошел потом в рассказ «Слово предоставляется товарищу Чурыгину».
В «Записных книжках» выделяются и своим объемом, и художественным уровнем наброски романа о Гражданской войне, к сожалению, так и не написанного. Судя по этим материалам, Замятин намеревался создать редкий для русской литературы авантюрный роман в новеллах. Истории кубанского казака Ивана Николаича, дочери профессора Софьи Владимировны, Симы, героев-военных, батьки Махно, зачастую основанные на рассказах участников революции и Гражданской войны, — все это почти законченные главы-новеллы из эпического полотна о великой трагедии России. Замятин по-своему, не так, как М. Шолохов или М. Булгаков, показывает в этих набросках и «красных», и «белых». С его точки зрения, они часто делали свой выбор в силу случайностей либо особенностей натуры, а отнюдь не из-за убеждений или социального положения.
В 1931–1937 годах, живя за границей, Замятин с увлечением работал над историческим романом об Аттиле «Бич Божий». Следы этого есть и в его блокнотах. В одной из последних записей писатель, тоскующий по России, призывает на землю Франции новых варваров, предводительствуемых современным Аттилой: «О Аттила! Когда же наконец вернешься ты, любезный филантроп, с четырьмя сотнями тысяч всадников и подожжешь эту прекрасную Францию, страну подметок и подтяжек!» И на чужбине писатель оставался верен символистскому мифу о молодых варварах, несущих дряхлому европейскому миру гибель и обновление.
Литературное качество «Записных книжек» «чёрта советской литературы» (самооценка Замятина из письма к Сталину) чрезвычайно высоко. Лучшая часть их — еще одно «Слово о погибели Русской Земли».
Книжная полка Павла Крючкова
Георгий Чистяков. «Господу помолимся». Размышления о церковной поэзии и молитвах. М., «Рудомино», 2001, 174 стр.
…Когда десять книг собрались вместе на этой «полке», между ними сами собой образовались какие- то счастливые связи, обнаружились тайные сближения. Кажется, все они — о воскрешении памятью, о любви и боли, о служении. Как бы торжественно ни звучали эти слова, они обозначают ровно то, что обозначают.
Чтение книг о. Георгия Чистякова (у меня их шесть, одна из недавних — «Над строками Нового Завета») всегда приносит с собой — помимо главных и больших радостей — маленький инструмент, ключик, с помощью которого читательское зрение становится шире, обновленное сознание и воображение странным образом оживляют сердце у самого хладнокровного человека. Вероятно, это происходит потому, что автору дарован такой горячий талант проповедника и просветителя, такоеумение вести беседу, что невозможно не заразиться его любовью. Любовью к Богу и к людям. В одной из прежних книг он смотрит глазами поэта на надпись «Антонелла, я тебя люблю. Луиджи» — поперек гигантского моста через римскую эстакаду — и через две страницы приводит читателя к тому, что «поэзия, которая бывает и религиозной, не делит людей на верующих и неверующих, а дается всем как уникальный способ освоения мира и действительности». А далее — к строгим словам о молитве, которая если и схожа в чем-то с настоящей поэзией, так это в целебной возможности оторваться от земли и посмотреть на себя со стороны.
Мне радостно сообщить читателям об издании, которым открывается эта полка. Это не «строгий» богословский труд, хотя в нем подробно и обстоятельно рассказывается о Чуде молитвы и той поэзии, которая «бывает и религиозной». В написанной в середине 80-х годов для самиздата (и дополненной позднее) книге автор видит свою задачу в том, чтобы «показать, каковы основные мотивы, главные темы церковной поэзии… какими путями слово молитвы доходит до сердца своего слушателя или читателя». Богослов, филолог, переводчик и публицист, о. Георгий пользуется всеми красками своей духовной и художественной палитры — палитры пастыря и писателя. Так, через размышления над поэзией Псалмов Давидовых, через анализ обоих вариантов Иисусовой молитвы, через пасхальные песнопения, латинские гимны; через глубокое прочтение слов Ефрема Сирина и тему молитвенного безмолвия, наконец, через личные наблюдения и рассказы о судьбах непрестанно молящихся священник ведет нас к твердому и ясному выводу о том, что молитвенная поэзия лучше любого другого источника говорит о тайнах человеческого сердца. А маленькая хрестоматия в конце книги становится дополнительной неожиданностью: наравне с монашескими именами в нее включены светские, как принято считать, авторы. Из современников посчастливилось Семену Липкину, его стихотворению о Богородице. И как чудесно срифмовалась последняя строфа («Когда Сикстинскою была…») с эпизодом из последней главы (Богородице Дево, радуйся) — рассказом о маме о. Георгия Чистякова, Ольге Николаевне, ее давнем посещении выставки Дрезденской галереи и невероятном событии, которое там с ней произошло.
Молитва — это всегда исповедь, всегда встреча, пишет о. Георгий. В одной из первых своих книг он пользуется образом телефонной трубки, растолковывая механизм диалога…Я не знаю, откуда попала в меня, благодарного читателя этой книги, возможно, и неловко сложенная мысль, что всякая горячая молитва — сердцем, устами ли — это еще и маленькая часть Воскрешения…
Гильгамеш. В стихотворном переложении Семена Липкина. СПб., «Пушкинский фонд», 2001, 120 стр.
Есть какая-то музыкальность в том, что старейший русский поэт в год своего 90-летия выпустил в свет новый перевод, возможно, самого старого памятника стихотворной культуры. В обширном послесловии к изданию Вяч. Вс. Иванов пишет, что именно с самых ранних шумерских сказаний о Гильгамеше, сложенных еще в III тысячелетии до нашей эры, «нужно начинать родословную всей стихотворной эпической письменной литературы Старого Света». Отправной точкой этого события (а появление нового, отличного от других, стихотворного переложения «Гильгамеша» по-русски я предлагаю считать событием грандиозным) была, судя по некоторым интервью Липкина, книга выдающегося востоковеда И. М. Дьяконова — «Эпос о Гильгамеше» («О все видавшем»). «Меня поразило не только сходство описания потопа с библейским, но и то, что потоп задумал бог Эллиль, чье имя так похоже на иудейское Элохим и арабское Аллах. „Гильгамеш“ так очаровал меня, что я решил, без надежды на публикацию, изложить аккадский эпос русскими стихами…»[50] Это было в середине 80-х, когда Липкин не имел возможности публиковать не только свои оригинальные стихи, но и переводы. Он перевел «в стол» четыре песни из двенадцати (в песни превратив клинописные таблицы), тяжело занемог, пережил три операции и уже в новое время (1998), вновь очарованный сказанием, взялся за него[51].
За чтением сказания мне то и дело слышался поэтический голос самого Семена Липкина, его мудрая строго-простодушная интонация, если под простодушием понимать сердечность ума и ясность взгляда. Ничего лишнего, четкая музыка, за которой (как и положено — незаметное) мастерство работы со звуком:
