жанрами. Надо сказать (такое мнение, во всяком случае, складывается в ходе чтения книги), что Булгаков оказался писателем не просто открытым для такой интерпретации, а как будто специально позаботившимся о своем будущем исследователе, который решил бы задаться этим вопросом.
Сочинения Булгакова наполнены «чужими голосами», и это голоса не только знаменитых солистов, но и хора анонимов (так, в «Мастере и Маргарите» слышен не только «известный драматический талант артист Куролесов», но и хор служащих городского филиала Зрелищной комиссии, «оглашающих переулок популярной песней»).
Оперетта, вертеп (украинский кукольный театр), эстрада, массовая песня и массовая литература (говоря булгаковским словом — МАССОЛИТ) — вот перечень (далеко не полный) тех «низовых» жанров, которые были источниками творчества вершинного мастера. Эти источники, «как правило, принадлежат демократической, массовой и даже кичевой литературе», настаивает автор.
Здесь Петровский предстает и как наследник Чуковского, которого он считает первооткрывателем явления «массовой культуры» и «кича»: «„Кич“ сложился и был открыт как раз тогда, когда эпоха фольклора шла к своему естественному завершению. Для демократических масс „кич“ стал заменителем фольклора в бесфольклорную эпоху, а для высокого искусства — от Блока и далее — „источником“, каким прежде был фольклор…» «В массовой культуре он (Чуковский. — О. К.) открыл такие фольклорно- мифологические средства воздействия (суггестии), которые могут быть использованы для создания высоких художественных ценностей» («Книги нашего детства»).
«Как поссорились и где помирились Михаил Афанасьевич и Владимир Владимирович». Театр интересен — в нашем случае — не только как источник киевских впечатлений Булгакова. Театральные аллюзии, театральная интрига вообще занимают Петровского — и влияют на способ взаимоотношения с чужим текстом. Еще в «Книгах нашего детства» он прочитывает сказку Толстого «Золотой ключик» как «театральный роман» (там же есть и театральный сюжет с околобулгаковскими участниками — театром Мейерхольда и Московским Художественным театром). В «Мастере и Городе» отношения двух мастеров — Булгакова и Маяковского — он описывает в русле предложенной Тыняновым концепции «архаисты — новаторы». Художник консервативного типа, Булгаков (с отсылкой к близкому ему МХТ) сопоставляется — и противопоставляется — художнику «авангардного» типа Маяковскому (с отсылкой к близкому ему театру Мейерхольда). Эта антитеза становится наиболее очевидной в соотнесенности с драматургией: «Клоп» и «Баня» Маяковского и «Багровый остров», «Адам и Ева» Булгакова, оказывается, насыщены репликами и контррепликами, продолжающими художественную полемику двух писателей.
«Дело о Батуме». Одна из самых поразительных глав книги — последняя. Пьеса о Сталине становится в ряд булгаковских «христологических» сочинений о героях-пророках, «но… как-то боком». В «Батуме» Булгаков продолжает осмыслять важную для него проблему легитимной и самозванной власти — и, как блестяще доказывает Петровский, мотив самозванчества в «Беге» прочно опирается на классическое произведение о самозванце — пушкинского «Бориса Годунова». Петровский предлагает — мотивируя это и хронологически, и художественно — рассматривать в творческой биографии Булгакова «Батум» после «Мастера и Маргариты». Такая инверсия резко смещает акценты булгаковского творчества: в «Батуме» впервые у него «сила зла — оказывается самодостаточной и, по крайней мере, равной силе добра, так что исход борьбы далеко не предопределен». «Последнее его слово о мире полно безнадежности», — горько резюмирует Мирон Петровский.
Есть у Мирона Петровского виртуозный этюд о симметрии, закамуфлированный обманчиво «скучным» заголовком «Название романа как его идейно-композиционная модель». Петровский там показывает, как «графическая», «морфологическая симметрия», содержащаяся в названии пушкинского «романа в стихах» «ЕвГЕНий О-НЕГин», заключает в себе как бы модель, «матрицу» всех его уровней. Движение сюжета, композиция, конфликт, даже ономастика романа, оказывается, уже «записаны» в его названии, как в ДНК. Когда-то Юрий Олеша увидел, что в другой пушкинской строчке, «Европы баловень — Орфей», содержится палиндром: евро-орфе. Олеша восхищенно заметил, что в середину строчки будто вставлено зеркальце! Вот и Петровский — тоже такой писатель «с зеркальцем» внутри строчки (добавим — внутри мысли, внутри статьи, внутри книги…).
Петровский, можно сказать, выделил и описал «геном Булгакова». В «Мастере и Городе» представлено множество доказательств того, что в одной мастерской, одним мастером изготавливались ключи и от двери дома на Андреевском спуске в Киеве, и от «нехорошей квартиры» на Большой Садовой в Москве, и от дворцовых залов в Ершалаиме. Книга Мирона Петровского далеко выходит за границы проблемы «художник и культура города», да и сами границы оказываются совсем не там — и не так — пролегающими, как нам представлялось до ее прочтения.
Книжная полка Андрея Василевского
В. Т. Третьяков. Русская политика и политики в норме и в патологии. Взгляд на события российской жизни 1990–2000. М., «Ладомир», 2001, 863 [восемьсот шестьдесят три!] стр.
В мартовском выпуске новомирской «Периодики», процитировав ироническую реплику Александра Агеева («Иногда мне кажется, что писания [Александра] Панарина — не аналитика вовсе, а поэзия, и „элита“, „массы“, „прогресс“ — художественные образы…»), я заметил: «А что же она — политическая аналитика — такое, если не поэзия? Неужели — наука?» У первого главного редактора «Независимой газеты» Виталия Третьякова иное мнение об этом жанре: «Ббольшая, чем у обычных журналистов, информированность; объективность комментария; превосходящая средние показатели точность, или сбываемость, прогноза».
Нет, поэзия! поэзия! — см. хотя бы «Разговор Березовского с Путиным. Политический сон в майскую (2001 года) ночь» («НГ», 2001, 18 мая). Впрочем, рецензент «Книжного обозрения» (2001, № 41, 8 октября) Феликс Штирнер уверяет нас, что «Русская политика и политики в норме и в патологии» — это большая проза. И уточняет, переворачивая известное ленинское высказывание о Маяковском: «Не берусь судить, как тут насчет политики, а вот насчет литературы ручаюсь, что это совершенно правильно». Перефразируя Штирнера: не знаю, какая это проза, но вот насчет политики — есть вещи в своем роде образцовые, о деле Бабицкого, например.
Том — огромен (я его ушибленной на гололеде рукой еле ворочал), и это только треть того, что напечатал Третьяков в своей газете. Статьи сопровождаются краткими авторскими комментариями — глядя из 2001 года, — например: «Одна из тех статей, за которую я до сих пор испытываю и профессиональную, и гражданскую гордость…», или: «Многое в этой статье мне нравится до сих пор…», или: «Какая все-таки наивность!» Но составить книгу только из удачных статей всякий может. В этом смысле «Русская политика…» — хороший урок для начинающих (и не только) журналистов: как из разносортицы, поденщины и всяческого прошлогоднего снега можно сделать хорошую и даже очень хорошую книгу. Потому что — труженик, профессионал.
Элвин Тоффлер. Метаморфозы власти. Знание, богатство и сила на пороге XXI века. Перевод с английского В. В. Белокоскова, К. Ю. Бурмистрова, Л. М. Бурмистровой, Е. К. Комаровой, А. И. Мирер, Е. Г. Рудневой, Н. А. Строиловой. Научный редактор, автор предисловия П. С. Гуревич. М., АСТ <http://www.ast.ru>, 2001, 669 стр. («Philosophy»).
Сразу отмечу, что русский перевод книги знаменитого футуролога Элвина Тоффлера (Alvin Toffler) вышел в издательстве, ориентированном на массовые продажи, тиражом три тысячи экземпляров, что по нынешним временам очень хорошо. Но… но… но… «Метаморфозы власти» («Power Shift»), как и две предшествующие части трилогии про шок будущего и третью волну, книга прогностическая — о том, чего (на момент написания книги) еще нет или почти нет, но что может произойти, если правильно интерпретировать настоящее (опять-таки на момент написания книги). Но вышла-то она в оригинале в 1990 году! Соответственно писалась в конце 80-х! (Меня искренне тронуло упоминание жесткого диска
