историческая перспектива. Хотя два значения слова вольность: «политическая свобода, независимость» и «излишняя непринужденность, нескромность» — в «Словаре языка Пушкина» разграничены[12], но в сознании поэта и его современников они были нерасторжимы[13]. Внутреннее единство различных проявлений «вольности» коренилось в идеологии французского либертинажа (libertinage), наложившего свой отпечаток на образ мысли и манеру поведения фрондирующего русского дворянства конца 1810 — начала 1820-х годов.
Стремление во что бы то ни стало убедить читателей в том, что Пушкин «вольность хочет проповедать», вело к текстологическим курьезам. В XVII строфе 1-й главы автор описывает обычаи театральных завсегдатаев: <…> Где каждый, вольностью дыша, / Готов охлопать entrechat <…> В беловой рукописи текст исправлен: Где каждый, критикой дыша (стр. 547). Хотя изменение, по-видимому, внесено чужой рукой, нельзя исключить, что его инициировал Пушкин. Во всяком случае, оно было авторизовано и появилось примерно на полгода раньше, нежели текст поступил в цензуру: в копии Л. С. Пушкина, которая частично сделана самим поэтом и содержит его многочисленные поправки, находим только критику и никакой вольности (так же, как в прижизненных изданиях). У нас нет оснований думать, что этот вариант был Пушкину навязан. Кроме того, сомнительно, чтобы исходное чтение могло вызвать нарекания цензора: во-первых, в XXIV строфе той же главы слово вольность в значении «политическая свобода» было пропущено в печать(Защитник вольности и прав / В сем случае совсем не прав); во-вторых, в контексте XVII строфы вольность — это скорее «личная независимость» либо «несдержанность, нескромность поведения». В ней не больше вольнодумства, чем гражданственности у «почетного гражданина кулис»:
Тем не менее, заключив, что онегинские театралы «дышали» именно политической свободой, пушкинисты вернули в печатный текст отвергнутое чтение рукописи.
Утрируя социально-политический критицизм Пушкина, его редакторы не останавливались перед прямым нарушением авторской воли. В беловой рукописи 2-й главы сказано, что мать Татьяны Открыла тайну, как супругом / Самодержавно управлять (стр. 45, 295, 569). Вероятно, по настоянию цензора этот текст был заменен, причем весьма неудачно: <…> Открыла тайну, какъ супругомъ, / Какъ Простакова, управлять[14]. Новый вариант не удовлетворил Пушкина, и он внес его в список опечаток[15], предложив взамен чтение, промелькнувшее еще на стадии черновика: Единовластно управлять (стр. 295, примеч. 7). Это чтение, закрепленное прижизненными изданиями 1833 и 1837 годов, недвусмысленно отражает последнюю волю автора, но текстологи все же предпочли ей синонимичный вариант белового автографа, поскольку усмотрели в нем бoльшую политическую резкость.
Произвольное совмещение рукописных и печатных вариантов — это не единственная форма идеологического вторжения редакторов в текст «Евгения Онегина». К XLIII строфе 4-й главы Томашевский сделал сноску, которая даже не означена как примечание редактора:
Мы не можем с уверенностью сказать, почему Пушкин переработал это четверостишие: может быть, образ плешивого Сатурна, особенно по соседству с крепостной нищетой, показался автору чересчур бурлескным, а слишком явные приметы бурлеска Пушкин последовательно устранял[16]. Но мы твердо знаем, почему переделанные стихи Томашевский поместил на той же странице, что и основной текст: он не мог допустить, чтобы остались непрочитанными строки, содержащие социальную критику. Отважившись на этот шаг, редактор превысил свои полномочия: во-первых, постраничные сноски под звездочкой входят в текст романа и являются прерогативой автора (одна такая сноска есть в «Отрывках из Путешествия Онегина»), а во-вторых, только автор вправе решать, какие из отброшенных вариантов включать в основной текст (в 40-м примечании к «Онегину» Пушкин приводит 24 стиха, которыми 6-я глава оканчивалась в первом издании романа).
Печатая чтения беловых автографов на одной странице с окончательным текстом, Томашевский демонстрировал откровенную тенденциозность: этой чести, помимо «крепостной нищеты», удостоились только стихи, в которых можно расслышать глухие намеки на ссылку Пушкина (стр. 166–167); все прочие беловые варианты оставлены на своих местах. Однако даже с политически значимыми контекстами Томашевский обошелся непоследовательно. В первопечатном тексте 2-й главы изъяты (быть может, по требованию цензуры) следующие шесть строк: Ленский верил,
Набоков допускал, что цензор мог заподозрить в этих стихах «политический подтекст; отсюда их изъятие»[17]. Но речь здесь, как разъяснил Ю. Н. Тынянов, — не о политиках, а о поэтах: «Этот сугубо неясный период становится понятным, если сопоставить с ним» стихотворение Кюхельбекера «Поэты» (1820)[18], а потому убрать конец строфы Пушкин мог и сам, чтобы затушевать слишком явную параллель между Ленским и Кюхельбекером[19]. Так или иначе, но на своем экземпляре поглавного издания «Онегина» Пушкин приписал первую из шести строк: Что есть избранныя судьбами, — а взамен остальных пяти поставил прочерки[20]. Эта поправка была учтена в двух последних прижизненных изданиях 1833 и 1837 годов, с той лишь оговоркой, что прочеркам соответствуют точки, а множественное число, вызванное рифмой(судьбами), уступило место более естественному в этом контексте единственному числу: Что есть избранныя судьбою. Принятый вариант не допускал восполнения лакуны: женский либо средний род причастия избранныя не согласуется с существительным друзья, а форма судьбою не рифмуется с лучами. Тем не менее вариант беловой рукописи, на котором Пушкин, сколько можно понять, не настаивал, был возвращен в текст «Евгения Онегина».
О том, что Ленский надеялся на «бессмертную семью друзей» человечества, Пушкин сообщал читателю при первом знакомстве с героем, а при прощании с ним, в XXXVIII строфе 6-й главы, намекал, что убитый сам мог войти в эту семью:
