Последние тридцать миль прохожу без вертолета, поскольку видимость ограничена. Вот и они позади. С- судно прибыло в географическую точку С-северного полюса… Выхожу на лед и буром вынимаю с-столбик льда. Втыкаю флагшток. Дымовой шашкой расчерчиваю от с-столбика меридианы и параллели и, взявшись за руки с-с командой, с-совершаю по ним кругосветное путешествие…» — заключает Герман и поднимает глаза на Юрку. «Понимаю, — тихо отвечает Юрка. — Взявшись за руки. Если только мамка отпустит». — «Отпустит, — шепотом говорит Герман. — И отец тоже отпустит». — «Ну, отец…» — усмехается Юрка. Герман протягивает руку и двумя пальцами бесстрашно сдавливает Юрке острый подвижный кадык. «Что ты имеешь против моего отца?» Юрка отводит его руку и серьезным голосом отвечает: «Решительно ничего». — «Имеешь, имеешь. А мой отец, между прочим, когда я маленьким астмой болел, носил меня по комнате на руках. Четыре шага туда — четыре шага обратно. Всю ночь. И вообще — он мой отец, ясно?» — «Ясно». Герман поднимается из-за стола с чувством непоправимой беды. В дверях оборачивается. «З- запомни, он мой отец». И хлопает дверью.
Король Людовик Шестнадцатый любил клеить карты. Ему приносили из типографии свежеотпечатанные куски Франции, Австралии, островов в Индийском океане, к одному из которых в этот момент, быть может, приставал Лаперуз, нарезанные наделы воды и суши. Король мог бы соединять по собственной прихоти, не слишком считаясь с параллелями и меридианами, мановением перста сплавляя Аравийскую пустыню в Ледовитый океан или воздвигая Альпы посреди Атлантики. Но Людовик, человек добрый, бесхитростный и аккуратный, добросовестно соединял одну часть земли с другой, не нарушая целостности государственных границ и последовательности часовых поясов. Склонясь над картой при свете свечи, он внимательно следил за тем, как верхний рукав Миссури сливается с нижним, чтобы, случись в этом месте пирога индейца, она не исчезла бы в натеках клея. Он вил гнезда обоих полушарий, на которых сидело человечество, из нитей рек, веток горных рельефов, зерен городов, радуясь порядку, возникавшему под его бессонными пальцами, тому, что всякий град, как яблоня к костылю, прикреплен к своей точке координат. Потом Людовик покрывал карту лаком. Однажды он увидел, что она треснула в двух местах от жара камина. Трещина проходила по 181-му градусу долготы и 73-му широты — как раз по тому самому месту, где морозы рвут термометры, в наушниках отвратительная слышимость из-за вечных помех в эфире, где аэролог с развевающейся бородой бежит стометровку с шар-зондом, а у локатора сидит техник и встревоженно поглядывает на экран. Вероятно, опечаленный король пытался представить себе катастрофу, которая из-за его колдовского манипулирования с бумагой и клеем может разразиться в далекой земле, он подозревал, что всякая мелкая история вроде той, что случилась с картой, содержит в себе зерно события и каким-то образом способна аукнуться во времени.
Но область низких температур, через которые прошла трещина Людовика, долгое время представляла собой территорию, практически свободную от истории, несмотря на походы казаков для сбора ясака, появление в этих краях промышленников, экспедицию Дежнева и Беринга, отряд Семена Моторы, корабли Кука, Врангеля и Матюшкина, ледокол «Таймыр» и крейсер «Главком Уборевич».
Что касается родины Германа, она находится в дрейфе между съездом победителей и съездом разоблачителей, носится туда-сюда по волнам, как попавший в дрейф «Челюскин» среди подвижных белых полей, оторвавшихся от припая льдин, проталин, водяных заберегов, мелко битого льда, торосящихся массивов, айсбергов, выбеленных полярной тоской. История челюскинцев, написанная белым по белому, так и осталась бы непрочитанной, если бы не усталость населения земли, обитающего в широтах от моря Росса до Маточкина Шара, огромного поля, которое хоть раз в пятилетку следовало бы оставить под паром, дать ему отдышаться от всходов одних грез, чтобы посеять другую мечту. Взоры населения обратились на север, где сверкали многолетние голубые льды и загадочные птицы — розовые чайки — откладывали на них свои белые яйца невзирая на дрейф. Взоры всего мира обратились на эту свободную от истории территорию, в которую забредали то англичане, то итальянцы, то французы. Но отдельные набеги на льды Роберта Пири или Нобиле, которого спасали всем миром, пока имели отношение к географии. Зато русские почуяли во льдах нерастраченный исторический потенциал, свежее игровое поле, замечательный плацдарм, с которого удобно было дать бой всему миру, тем более что он не имел постоянных координат и отчетливого направления дрейфа…
«Где она, я спрашиваю?» — взлетел голос матери. «Это я взял», — сказал Герман. Герман заранее придумал историю о том, как он взял да и потерял шкатулку. «Врет он все, — подавшись вперед, вмешалась Надя. — Это я взяла шкатулку показать девчонкам. Вынесла на улицу и где-то забыла».
За твердым алмазным взглядом Нади проскользнул взор ее отца, синий, ничего не выражающий взгляд, бескрайняя плоская синева, от которой сходили с ума матросы Колумба в десяти милях от берега.
Шура тут же метнулась в сени, и через мгновение дети услышали в каморке отца ее высокий, рвущийся голос. Передернув плечом, Надя подцепила пальцем первую попавшуюся книгу.
Голоса за стеной звучат все громче и настойчивей. Отец сначала отпирается, голос мамы становится выше. Она требует назвать ему имя. Кому он отдал шкатулку, добренький за ее счет!.. Память о ее умершей матери! «Это не память о твоей матери! — восклицает отец. — Ты забрала эту шкатулку у умирающей девочки!» — «Не твое дело, откуда у меня шкатулка! Это моя вещь! Говори, куда ты ее дел!»
Имя Оли Бедоевой еще не названо. Бедная мать еще рассчитывает получить шкатулку обратно. Призрачно и отрешенно звучат скрипки, интонирующие мотив Грааля. «Где она!» Среди Олиных снов, там ее место… Сфинкс и часы на львиных лапах суть блики оборачивающегося вокруг темной ночи сна. Весь этот бакстовский рай на самом деле вы в еденного яйца не стоит, он создан игрой зрения в коре головного мозга. «Когда ты это сделал?! Куда она уехала?! Адрес ее у тебя есть?!.» Адрес — оловянная планета с гипсовыми конструкциями, туман над Ла-Маншем. Мелочь — забыл солнцезащитные очки-«консервы», и весь видимый мир сорвался с петель, команда, ослепленная полярным солнцем и снегом, положив друг другу руки на плечи, побрела в направлении трещины. Лунатики наоборот, с глазами, из которых выпал краеугольный алмаз зрения.
Герман нагнал Надю в поселке, молча нахлобучил на нее свою шапку. Надя сорвала шапку с головы. Они пошли рядом. Надя спросила: «Закурить у тебя есть?» Герман достал из кармана полушубка папиросы. Но спичек у него не оказалось. «С-сбегать в магазин?» — «Да ладно».
Герман присел над размокшей колеей с жемчужными искрами, по которой медленно полз ручеек, и пустил в него папиросный коробок. Вода вяло подхватила его. Некоторое время коробок плыл впереди них. Застрял. Течение воды дальше осложнялось размокшим снегом.
Солнце заходило. Вершины берез еще по-весеннему сияли, и с высоких стволов стекал розовый свет. Небо делалось все бледнее, солнечный диск посверкивал меж стволов сосен, пока совсем не исчез за ними. Надя и Герман вошли в лес по протоптанной в снегу талой тропинке. «Закончу школу — уеду насовсем в Москву», — сказала Надя. «Я в Москву не поеду», — ответил Герман. «Как не поедешь? Учиться-то надо». — «Обойдусь. Устроюсь где-нибудь на С-севере. На метеостанции, например. Помощником аэролога». — «Ты хотел вроде плавать…» — «Меня в мореходку не возьмут. Я заикаюсь. А ты-то кем решила стать?» — «Чайкой», — беспечно отвечает Надя.
В лесу чисто и ровно лежал влажный, зернистый, выложенный жемчужной искрой снег, усыпанный сосновыми иглами и сухими ольховыми ключиками. На нем еще можно было разглядеть следы птиц. Чем больше прибывала тень, тем прозрачнее становился воздух над застывшими вершинами сосен. Оглянувшись на поселок, Надя увидела лишь горящие сквозь деревья разноцветные огни.
«Расскажи, как ты жила на плавучем острове». — «Так я ж рассказывала. Хорошо было одной. Историю двигают одиночки, а не массы. Правильно учит Эльвира Евгеньевна — леопарды и гиены правят миром, а не собакоголовые обезьяны». — «У с-собакоголовых тоже есть аппетит». — «И у комаров есть. Только комариная история, если она существует, маленькая, а львиная — большая».
«Юрка хочет быть один, чтобы ни за кого не отвечать», — невпопад произнес Герман. «Он за себя отвечает». — «За себя легко отвечать». — «Не скажи».
Совсем стемнело, когда они подошли к мосту через овраг.
«Не пойду я дальше. Это тебе хочется пойти к Тамаре, чтобы помириться с Костей». — «Хорошо, пошли обратно». — «Обратно — куда?» — «В поселок. Можно посидеть у Линды». — «Иди к с-своей Линде, а я пойду к отцу Владиславу. Он меня з-звал чай с-с медом попить». — «Когда он тебя звал! Это еще летом было». — «Ну и что».
Надя посмотрела на тропинку, ведущую к реке.
