ненавидел Горького, считал Маяковского жуликом и ненавидел всякого, кто, по его мнению, коверкал русский язык. „Ужас, ужас!“ — говорил он…».
И он рыдал спустя несколько лет при самом воспоминании о выступлении?
Мой отец записал в дневнике 18 марта 1955 года: «По приглашению Ф. Гладкова были у него с Озерным в спецбольнице. Гладков ехал сюда в середине февраля на встречу с избирателями… в дороге заболел и с тех пор лежит в больнице.
В палате он был один, лежал на койке. <…> Г. говорил:
— У нас есть литературные авторитеты, созданные по указке сверху. Маяковскому памятник в Москве ставят, а Льву Николаевичу Толстому нигде не поставлено памятника. Что, он хуже Маяковского. <…> До сих пор поют песни Лебедева-Кумача, а Маяковского не поют, его нельзя петь <…> Маяковский исковеркал русскую грамматику…
Досталось от Г. Шолохову за диалектизмы, за образы женщин, за слабое изображение коммунистов». (Очевидно сходство с записью Чуковского.)
Не очень ясно и появление темы «жидов» в ситуации вокруг Гладкова — Шолохова. В отличие от предсъездовской встречи, ни текста, ни подтекста антисемитского речь Шолохова не содержала. Считать таковым нападки на Эренбурга несерьезно; правда, в определенных писательских кругах и Симонова числили евреем, но все же это, думаю, для Шолохова, если и он наслушался от окружения на этот счет, не играло роли. Эренбурга он долбал при каждом удобном случае и до и после этой речи, тут была какая-то зацикленность, выбор же Симонова был вызван и тем, что этот совсем еще молодой человек без особых, как казалось не только Шолохову, трудов взобрался на литературный Олимп, поместившись рядом с ним, Шолоховым, с Леоновым, Фадеевым, Фединым, тогда как его многостраничные романы, конечно же, близко не лежали не только с «Тихим Доном», но и с «Братьями», «Разгромом», «Барсуками». Несомненно было и практическое соображение — не допустить Симонова к посту руководителя Союза писателей, на что были основания: честолюбивый и активнейший Симонов облекался таким набором должностей, наград и отличий, что начинал превосходить старших. По общему же содержанию речи, пафосу ее против потока серой литературы и обилия Сталинских премий выступление Шолохова объективно было направлено никак не против «жидов», ибо на дворе стоял не 1934, а 1954 год и главными поставщиками серого потока и получателями премий были литераторы титульной национальности, процветали тогда те, вроде Софронова и его компании, кто недавно успешно разгромил «безродных космополитов», то есть люди вроде бы близкие Шолохову. Недаром на съезде не раз был упомянут пресловутый Суров, с его фабрикой литературных рабов, антисемитизмом, хулиганством, Суров, которого породили именно Софронов и Ко. Им- то в самый раз было тревожиться.
Второй вопрос: почему для «отпора Шолохову» верхами был избран Гладков? И кроме него было много старых писателей. Литературный же авторитет Гладков если когда и имел, так, может быть, и то едва ли, в далекие 20-е годы, да и то не в литературной среде. Может быть, другие — ну, Леонов, Федин, Шагинян и т. д. — отказались от поручения ЦК? Сомневаюсь. Против речи Шолохова выступлений было немало. И если отповедь Симонова (остроумная отповедь) была ответным ударом, то, скажем, взвешенно- ехидное осуждение речи Шолохова Фединым не имеет видимой личной подоплеки, ведь Шолохов даже упомянул Федина среди немногих талантов в потоке серости. Всего против Шолохова выступили после реплики Гладкова, начиная со следующего утреннего заседания (вероятно, была встреча в ЦК или на самом съезде провели беседы по делегациям), согласованным хором прежде всего делегаты из республик: В. Собко (Украина), М. Турсун-заде (Таджикистан), Г. Леонидзе (Грузия), а также В. Ермилов, С. Антонов, К. Федин, А. Фадеев, Б. Рюриков (редактор «Литературки», задетый Ш.), К. Симонов, А. Сурков. Был единственный голос в поддержку — Галины Николаевой, да и то, быть может, потому, что выступала она вскоре после Шолохова, до реплики Гладкова. После — никто. Даже присный Михаила Александровича А. Софронов в своей предельно скверной речи.
Мой отец был делегатом того съезда. Жаль, что в силу натуры, да еще более привычки к осторожности, которой научила его судьба, был он крайне скуп в сохранившемся дневнике на детали. Но все же. «Сегодня вечером на съезде выступил с речью М. Шолохов. Его выступления все ждали с нетерпением. Говорили, будто бы он показал свою речь президиуму и, услышав замечания о резком тоне ее, улетел в Вёшенскую. Говорили, будто бы он потребовал полтора часа, хотя по регламенту на выступление отведено 20 минут.
На съезде он появляется редко; посидит минут 15 в президиуме и исчезнет. Наконец председательствующий объявил, что слово имеет Михаил Шолохов. Зал взорвался. Все встали и стоя аплодировали минут пять. Шолохов невысокий, большелобый, с седеющей шевелюрой, рыжими усами. Говорит, все время покачиваясь из стороны в сторону». Следует пересказ речи, с одной лишь деталью: когда Шолохов заговорил о Симонове, тот «встал и пошел за сцену». «В стенгазете „Взирая на лица“ появилась карикатура. Рядом с горой из книг „Тихого Дона“ и „Поднятой целины“ крохотная трибуна, из-за которой чуть высовывается крохотная голова Шолохова и кулаки. Под карикатурой эпиграмма Е. Благининой:
Через день карикатура и эпиграмма были сняты, а еще через день снова появились».
Вот и все.
В Отчете нет текстов выступлений на закрытом заседании в предпоследний день съезда, на котором председательствовал Фадеев и где выступило аж 42 человека, среди них и не выступавшие ранее Шкловский, Леонов, Бек, Лидин, Арбузов и другие.
Зачем же я вдруг все это написал, зачем столько сидел над пыльным Стенографическим отчетом, будь он неладен?
Не знаю? Нет, знаю — чтобы вы, дети и молодежь, не возмечтали вдруг красиво о том прошлом, не окрасили неведомое вам литературное время в разные яркие и интересные цвета, ибо цвет его был даже и не красным, а серым.
Особым родом чтения у провинциальных писателей был Информационный бюллетень Союза писателей. Ах, бюллетень, бюллетень, лучше бы тебя не издавали. Или не присылали. Траурным пеплом подергивались взоры и лики бедолаг, читающих про обладателей таких же членских книжек, как и у них, но… Вот Дни литературы в Дагестане, прибыла делегация. Звучат кавказские мелодии, зеленеет теплая каспийская волна, а барашек-шашлык, а коньяк дербентский? А уважение окружающих? а вереница черных «Волг», направляющихся в прохладную долину, где уж курятся дымки…
Сглотнет табачную слюну член Союза, перелистнет страницу, а там итоги конкурса на лучшее произведение о… ну, скажем, о работниках милиции, а наш читатель Бюллетеня не один очерк наваял о гаишниках с тех пор, как купил «Запорожец», но не бывать ему лауреатом, нет! А сердце бьется сильнее, потому что приближается самый горестный раздел — о поездках членов СП за рубеж. В мае за рубежом побывали: мать моя мамочка, Михалков, раз, два, три, три раза, и не просто в ГДР, а «с заездом в Западный Берлин» — так он ради этого заезда и выехал! А Евтушенко!!! Штаты, Англия, опять Штаты, и цель — творческие вечера. Или — по приглашению издательства такого-то. Пальцы загибаются, их на руках уже не хватает, так что подсчет невольно продолжается и в ботинках, и получается, что Михалков с Бондаревым или Евтушенко с Рождественским вовсе из-за бугра не вылезают. Да что Евтушенко! Еще обиднее, когда свой же парень, море водки выпили, и поэтик-то никому не известный, а вот в столицу перебрался, жил по углам, женился-переженился, но влез то ли в приемную комиссию, то ли в партбюро секции, и гляди: в составе делегации, хоть в Того или там в Конго, но мелькает.
Вспомнит наш герой, как в позапрошлом году накопил деньжат на Болгарию, как не хотели с женой вдвоем выпускать, пришлось в обкоме лбом о пол стучать, как красные червонцы в трусах сверх положенного провозили, как баба в софийском универмаге одеревенела, как копейки их поганой, стотинки,
