кошмар недельной давности…
— Скажи… ну скажи, — снова закусали мозг слова-пульки, — пожалуйста… Ты ведь понимаешь… Я вижу… Роман!.. Я тебя хорошо… хорошо знаю… Скажи…
— Что сказать? — делая голос раздраженным, но и не понимающим, спросил я.
— Скажи, у тебя ведь?.. — Ее руки молнией взлетели к лицу, ладони закрыли его, будто спрятали; и из-под ладоней, глуховато, не по-живому спокойно, она наконец выговорила: — Сегодня мне сказали, что у меня гонорея.
Пауза. Я взял с ночного столика сигарету и закурил.
Марина стояла посреди комнаты, во всем черном, босиком, прятала лицо под ладонями. Я помалкивал, я размеренно втягивал и выпускал дым. Ни о чем не думал, а просто ждал. Как перед телевизором, сидел и ждал, что будет дальше.
Кончилась сигарета. Я затыкал оплавленный фильтр в пепельнице. Марина продолжала стоять. Я не выдержал:
— Ну и что?..
— Что… Я жду от тебя… — Тот же не по-живому спокойный голос. — Я жду… Ведь это ты…
— Что — я? Почему?
— А… — Она сбросила руки с лица. — А кто?! — Глаза вцепились в меня то ли ненавидяще, то ли с надеждой. — Кто, скажи?! Кроме тебя, я больше… я больше ни с кем…
Я невольно усмехнулся, вспомнив, как во время болезни представлял ее в темном ленсоветовском закулисье с каким-нибудь гонорейным.
— Да, ни с кем! — взвизгнула она, поймав усмешку. — Слышишь, ты!.. Отвечай сейчас же… Роман, отвечай!
— Что отвечать?
— Ты… Это ты меня з-заразил?
И опять пауза. Мы смотрели друг на друга. Я не видел свое лицо, но надеялся, что оно утомленное и досадливое, как у нормального, слегка подпившего после работы, не совсем понимающего, в чем причина истерики, парня, а у нее зато были в глазах и ненависть, и надежда, и горе, и презрение — все в кучу… И лицо-то у нее, оказывается, совсем не симпатичное — вот исчезли выражения приветливости и радости, и оно сделалось почти безобразным.
— Отвечай, Роман.
— Нет, — твердо сказал я и вытряхнул из пачки новую сигарету.
Она зарыдала. Не упала на диван, или в кресло, или на пол, а осталась стоять. И ладонями больше не прикрывалась. Рыдала, как обиженная дошкольница.
Ну а что мне надо было сделать? Взять и сознаться? «Да, это я. Я переспал по пьяни в Петрозаводске — и вот. Прости, Марина! Прости, ради бога!» Так?.. И тогда уж точно начнется — вот какой я, оказывается, подлец, почему же раньше ей ничего не сказал… Да, раньше надо было поступать по-человечески, а теперь поздно. Поэтому лучше просто сказать:
— Ладно, Марин, ну, успокойся. Все будет нормально. Это легко лечится.
Тут же, будто она только и ждала, что я начну успокаивать, из нее полилось, полилось вперемешку со слезами:
— Я… я с ума сойду! Скажи мне честно. Я прошу, пожалуйста! Скажи, признайся… Ведь это же ты… Ты один. Один!.. Ведь я видела… просто замечать не хотела… Зачем теперь-то трусить? Рома-ан… Я же с ума сойду!.. Я-а… — Слезы пересилили, слова захлебнулись в них.
И тут я поддался, совершил ошибку. Признался.
— Да. Помнишь, ездил в Петрозаводск? В кафе там познакомился… ну и по пьяному делу… Случайно, даже и не хотел… Даже и не получилось. Так…
Я еще бормотал, а Марина уже сбрасывала в пакет бутыльки с трюмо, вытаскивала из тумбочки свои трусы, лифчики. Казалось, она больше меня не слушает.
— Марин, перестань. Это лечится за неделю, — попытался я остановить ее. — Давай спокойно решим…
Она побежала в прихожую, шмыргая носом, моргая мокрыми глазами. Из пакета торчала кружевная окантовка чулка.
Я сунул сигарету в пепельницу, упал на подушку. Слушал возню одевающегося человека, полчаса назад еще родного, а теперь… И что это за театральность — в два часа ночи хватать вещички и уходить? На коленях, что ли, у нее прощения надо вымаливать? А потом всю жизнь упреки выслушивать при каждом удобном случае. Да пускай катится… И я ответил на звуки ее торопливого одевания:
— Ну и катись, идиотка!
Часть четвертая
Вернулся Володька до того изменившимся — и не поверишь, что уезжал на каких-то неполных четыре дня. Даже после январского тура он, кажется, выглядел куда менее отдохнувшим и готовым к новым свершениям.
Поздоровался со мной почти официально, как большой, не терпящий панибратства начальник со своим первым замом.
Устроился за столом, положил перед собой руки, поиграл пальцами.
— Присаживайся, — указал кивком на стул сбоку.
Я присел. Хотел было бросить ногу на ногу, но потом передумал.
— Как тут без меня?
— Да все вроде нормально, — стал я докладывать. — С трех точек принесли деньги. Лежат в верхнем ящике, в конверте. Там же и список, откуда.
Володька достал конверт, заглянул, кивнул удовлетворенно. Я продолжил:
— Приезжали из «Весты-М», взяли три коробки… Сейчас, — нашел в блокноте модели женских туфель, назвал. — Накладная тоже в конверте… Еще звонила твоя сестра, Татьяна. Требовала вернуть ей дубленки, еще там что-то…
— Да, я в курсе. — При упоминании о Татьяне шеф заметно помрачнел. — Правильно, что не отдал. Это имущество… хм… арестовано.
— Раз десять звонила, — решил я сгустить краски, — обзывала всяко, кричала. Я отвечал, конечно, что без тебя не имею права…
— Правильно, правильно. Молодец. А ты чего зеленый такой?
— Да так… — пожал я плечами, но Володька догадался:
— Бухал по полной, да? Или опять на личном фронте проблемы?
— Так, небольшие есть…
— Ничего, скоро в отпуск отпущу. Хочешь, езжай к родителям, — Володька прямо на глазах стал превращаться из большого начальника в доброго дядю-волшебника, — хочешь, на море. На Черном море хоть был?
— Нет пока. — Мне неловко, муторно сделалось от такой его доброты, и я быстро сменил тему разговора: — А ты как съездил? Решил вопрос?
— Реши-ыл… В следующий четверг переводим деньги. Представительство зарегистрировали на одного араба. Наш человек. Занимался бижутерией довольно успешно. Вот согласился стать нашим официальным директором.
— А при чем араб-то?
— Ну, там иначе нельзя. Только на местного жителя можно регистрировать. То-то у них каждый пятый — миллионер.
— Ясно, — вздохнул я; вообще-то хотелось услышать от Володьки более внятные объяснения, зачем ему все-таки представительство и почему именно в Дубае, и я уже собрался было спросить об этом, но
