— Да через неделю примерно, — беззаботно сообщил я. — Продержитесь?
Нет ответа…
Так что же? Не ехать? А что же осталось мне? Сумасшедший дом? Альтернатива — могила. Еще одной порции протухшей долмы, как сегодня, не выдержу. Сомру. Перед глазами плывет все, двоится. А так, может, спасусь?
Все! Захотят выжить — выживут. Денег оставлю им. Тут новая волна рвоты поднялась во мне. Печатая шаг, четко прошел в уборную, уверенно сблевал. С прежней жизнью покончено!
И вот настал вечер отъезда. За окнами — тьма. И лампочки светят тускло. На столе — французские сыры.
— …Вот так, — заканчивал я тяжелую беседу. — Забыла фактически ты меня — какой я есть на самом деле. Не нужен я больше тебе… в конкретном виде!
— Да что ты, Веча! — Она подняла глаза. — Да я за тебя… кому хочешь горло перегрызу!
— …Мне, например, — я усмехнулся.
— Да что ты, Веча! — закричала она.
Мы обнялись, и снова чьи-то слезы — то ли мои, то ли ее — щипали скулы.
Потом — уже из Москвы ей звонил.
— Ну как ты? — спросил.
— А я тут умираю, Венчик, — тихо произнесла.
— Ну-ну! — грозно пресек эти настроения.
Молчит. Плачет? Во как кончается жизнь.
— Так что… в Африку мне не ехать?
— Ну почему, Венчик? Ты поезжай! Если ты хочешь — ты поезжай!
«Хочешь» немножко не то слово.
— …а я уж тут… — Снова умолкла.
— Отлично! Договорились! — на бодрой ноте закончил я.
А то если начнешь таять, растаешь до конца.
Глава 4
Когда я летал за границу в советские времена, рядом сидели только проверенные товарищи: вдумчивые, интеллигентные, многие — в очках, большинство — в бородках. Сейчас — с ужасом оглядел салон: какое-то ПТУ на взлете! Дикая публика. По-моему, даже не понимают, куда летят. Сосед мой, бритоголовый крепыш, посетив туалет, на место к себе пролез прямо по моим плечам, в грязных кроссовках.
— Э! А поаккуратней нельзя?
— А по рылу, батя? — сипло произнес он.
Да, трудно жить в новых условиях! Перед моим отъездом Кузя сказал:
— Там еще один тип от нас будет… Ну, ты поймешь!
Вроде я понял!
— …ты постарайся как-то… уравновесить его!
Ну и работа пошла! Таких вот «уравновешивать»? «Уравновесишь» его! Вскоре он захрапел — и даже солнце Африки, ворвавшись в иллюминатор, не разбудило его: таким и солнце до фонаря.
Поэтому я был потрясен, когда в Каире, на пленарном заседании, посвященном альтернативному топливу, после того как я прочел свое эссе «Сучья» (как костер из сучьев под окнами больницы спас меня), тип этот кинулся ко мне:
— Во где встретились-то! Я ж тоже на сучьях торчу!
Потом нас на пирамиды возили — такая жара, что я только высунулся из автобуса кондиционированного — и обжегся буквально и сразу обратно залез. Смотрел через стекло, как полицейские в черном, с белыми нарукавниками гоняют какого-то всадника без лицензии, кидая камни в него. Тот ловко уворачивался, сползал набок с лошади (другую лошадь держа под уздцы), хватал с земли камни и в полицейских швырял. И одновременно к туристам подскакивал, предлагая их прокатить — под градом камней. Полицейские отступили вроде — потом вдруг на белых верблюдах появились, стали дикого того всадника теснить. Господи! — с тоской смотрел я на них: мало мне своих тревог, еще эти добавим?
Тут Боб, мой друг-крепыш, влез в автобус.
— Вообще какой-то отвязанный народ! — кивнул через окно на дикого всадника, который, прорвавшись через полицейских на верблюдах, пожилую японку на лошадь посадил. Коллеги наши послушно в пирамиду лезли, в гигантский этот гроб, а мы с Бобом снова вместе оказались, не захотели «гробиться». Ночью в притон какой-то пошли. Был там полумрак — а танец живота, дребезжа монетками на талии, исполнял почему-то мужик, что нам не понравилось.
Потом нас всех на море отвезли.
Утром лежал я перед отелем, на плотном песке, и глядел, как смуглый смотритель пляжа кормил ибисов (аистов по-нашему). Белого и черного. Как ангелы, они хлопали крыльями за его спиной, а он входил в прозрачную воду на тонких ногах (таких же почти, как у птиц) и, наткнув на крючок какую-то крошку, кидал леску, свернувшуюся кольцами, и почти сразу выдергивал. И в воздухе мелькал серебристый язычок — пойманная рыбка. Он отцеплял ее от крючка, брал в темный кулак с желтой ладошкой, заводил его за спину и разжимал. Один ибис — строго по очереди — делал грациозный шаг и склевывал рыбку.
До бесконечности нельзя на это смотреть — надо идти звонить.
Ну и мороз, кондиционированный, в этой будке, в знойной-то Африке!
— Алло! Алло!.. Отец?
Чье-то сиплое дыхание… На грани вымирания они, что ли?
— Алло… — голос отца, но абсолютно безжизненный.
— Ну как вы там?
Пауза. А вдруг все нормально у них? Делает жизнь подарки? Нет? Что он молчит так долго? Тут каждый вздох — цент!
— …Плохо, — чуть слышно произнес он. — Ты когда приедешь?
А сам он пытался что-то улучшить? Он мужик или нет? Или главное для него — «сына порадовать»: мол, бросил ты нас!
— Что значит «плохо»? — домогался я. — Как Нонна?
— Нонна… не поднимается, — вяло ответил.
— Что значит — не поднимается?! — орал я.
— Что ты орешь. Приезжай и посмотри, что это значит.
— Так Насте позвони! — закричал я.
— …Хорошо, — абсолютно безжизненно ответил. Потом вдруг слегка оживился: — Так Настя тут.
— Тут? Так чего ж ты?! — (На хрена мы тут деньги роняем?) — Давай ее!
После долгой паузы трубка брякнула. Хорошо, что не на рычаг ее положил! Удалился с задумчивой трелью в штанах. Хорошая слышимость!
— …Алло! — трубку наполнил наконец мощный голос дочурки.
— Здорово! — жизнерадостно произнес я. Раз дезертировал — то надо уж изобразить радости Африки. — Ну как там у вас?
— У нас все плохо! — (Хоть бы голос убавила — зачем вещать на весь мир?) — Мамулька полностью вырубилась: уверена почему-то, что ни в какой не Африке ты, а в квартире напротив. Выбегает, орет! Пришлось Стаса вызвать!
— …из больницы, что ли?
— Ну а откуда ж еще?!
Тоже, похоже, не совсем уравновешенна!
— Говорит — срочно надо ее…
