не отстирать!» Кровь с вином — коктейль замечательный. И соли, чтобы посыпать, нет — если не считать той, которую машины перемешивают с грязью на дороге. Мы перешли на ту сторону и там дрались, хотя «дрались» — это сказано слишком обобщенно. «Вес мухи» против «веса быка»! Легко представить, на чьей стороне были симпатии толпы! Она приплясывала, зверски ощерясь (кой-какие зубы у нее тогда еще были), и неожиданно ударяла мне то в губы, то в нос — сама же, будучи маленького роста, была практически недосягаема для моих кулаков. Народ буквально неистовствовал! Все ставки были сделаны на нее! Свитер не отстирать уже никогда! Представьте мое отчаяние: кто же из нас прав? Судя по народу — целиком она! А что же я? Сколько раз я делал для нее хорошее — спасал, вытягивал, а теперь она бьет — и все ликуют. Так как же тогда надо жить? Попробуй разгадай душу народа! Сойдешь с ума! Этого не случилось лишь потому, что подошел автобус, временно все прикрыл, как занавес в бурной пьесе. В автобусе, стиснутые людьми, азартно болеющими за нее, мы не смогли, однако, продолжать эту столь полюбившуюся им драку — только плевались. Юбилейный праздник, в общем-то, удался — в основном, правда, для зрителей. Потом мы вывалились на шоссе, у белеющего во тьме залива, и мне пришлось толкать ее вверх, в ледяную гору, по улице Кавалерийской, ведущей к Дому творчества, — для драки не было рук, так что драки опять не было — может, сказывалось отсутствие болельщиков, нездорового угара? Добравшись наконец до номера, мы рухнули спать, и во сне злоба и отчаяние как-то выветрились, все вылетело, видно, в форточку, открытую в чистый сосновый лес.
— Вен-чик! — утром послышался ее звонкий голосок.
— …Ну что? — Я согнулся у раковины над свитером, пытаясь отстирать… Пропала вещь!
— А пив-ко есть у нас? — С подушки смотрело ее свежее, выспавшееся, веселое личико. Ну что делать с ней?
Я выдержал паузу… сколько смог… но смог я недолго.
— …Е-есть!
— Так дай же его скорее мне! — сияя, воскликнула она.
Значит, могли мы с ней добывать благодать и в такой ситуации? Значит, объединяло что-то нас и помимо пива? Видать… Кончилось?
Я лежал с закрытыми глазами… долго еще там она? Наконец гулко хлопнула форточка. Пауза. Зашелестели шаги. Я сдавил веки еще плотнее. Не хочу! Шаги ее рядом со мною затихли… Глядит? Сейчас, наверное, зарежет! Ну и пусть!
Упала рядом со мной, со вздохом прижалась. Едкие слезы — ее или мои? — защипали скулы. Потом — отпихнулась ладошками, встала и ушла.
Глава 2
Ночью разбудил меня громкий звонок. Вскочил, заметался в темноте, пытаясь понять, где я. Если в гостинице — то где здесь телефон? Потом понял, что дома, и нашел аппарат.
— Алло.
— Ты дома? — после паузы хриплый, обиженный голос дочери.
— Я?.. Да.
— Приехал?
— …Вроде.
— А почему не позвонил?
Отбился:
— А почему ты так поздно звонишь?
— Я? Поздно? Половины одиннадцатого еще нет.
— Как? — глянул на часы. — Да… Действительно.
Измученный перелетом, а также теплым приемом, рухнул, уснул. Поэтому кажется, что сейчас глубокая ночь.
— Да… Так и чего ты звонишь?
— …Мне не нравится мать!
— Но матерей, знаешь, не выбирают, — пытался все в шутку перевести.
— Напрасно смеешься — все очень серьезно! — Настя одернула меня.
Помолчал, осознавая серьезность.
— Ей уже слышались голоса. Теперь добавились зрительные галлюцинации. Все это время она уверена была, что ты не во Франции, а в окошке напротив сидишь! Видела там тебя!
— Да… От такого варианта, особенно по сравнению с Парижем, в восторг не могу прийти. Насколько я знаю — там нежилой фонд?
Пытался еще удержаться за легкомысленный тон. Может, так все оно и рассосется?
— Ее надо срочно в больницу! Пока… разрушения личности, как я надеюсь, обратимы еще!
— В больницу? В… эту?
— Ну а в какую еще?
Наслаждается своей решительностью? А ты со своей мягкостью куда все привел? Настя права — с каждой неделей тут хуже. И — тебя за это надо благодарить. Ее в ту клинику определили еще когда? Но ты — проявил мягкость. Зато — целое лето ей подарил. Подзагорела, окрепла. И?
— Да. Ты, пожалуй, права. Надо подумать.
— Не думать надо, а действовать. Ты помнишь — там мой приятель работает, Стас Николаев? Он ждет. У тебя есть его телефон?
— Но сейчас-то, наверно, он спит? — пытался все же концовку смягчить улыбкой.
— Ну, сейчас, может, и спит. — Дочурка наконец-то смягчилась, улыбнулась. — Но завтра утром ты ему позвони.
— Слушаюсь! — вытянулся у аппарата. Аккуратненько трубку положил. Потом на жену поглядел, мирно спящую. Ну просто ангел. Так бы и всегда!
Конечно, все мои поблажки ей губительны — но с другой стороны, кроме этих поблажек, какие еще радости жизни остались у нее? Бутылки, по углам запрятанные? В них давно уже не праздник, а чистый ужас разлит. А праздник — лишь я могу ей устроить. Чем-то надо радовать ее? Показывать, что жизнь еще не кончена?
Этой весной у нее глюки начались — стала слышать вдруг, как я разговариваю под нашей аркой, причем — с бабой. И о любви! Странное вообще место для подобных дел — под нашими окнами… Но ей — удобнее так. Да и дело вообще-то малопочтенное, учитывая возраст наш: за шестьдесят! Бреду, увы, не прикажешь! Встречала слезами меня:
— Ну что?.. Наговорился?
— Ну слушай… Ни с кем я не говорил!
Галлюцинации — убедительней жизни. По ночам разговоры мои слышала, даже когда я рядом с ней спал. Это ей несущественным уже казалось: притворяется! В конце концов появился этот Стас Николаев, Настин дружок. Приговор произнес: немедленно! Пока еще можно те голоса заглушить.
Сходили тогда с ней на собеседование, в дом скорби. Печальное зрелище. Вышли — пока?
— По-моему, нормально, — бодро заговорил я, — и врачи люди приятные, и… обитатели мне, в общем, понравились. Видела — там один по мобильнику говорил? Привилегированное местечко!
Не разделяла мой восторг, слезы глотала.
Потом был последний день перед ее уходом. Собирались вяло. Главное, не сказать бы — «сбираться»… как говорила ее мать… что как раз в подобном заведении дни закончила. И тут мне Саша Рубашкин позвонил, прямо из Литфонда, сказал, что дача освобождается и что если я приду сразу, то она — моя! Сбегал, вернулся.
— Порядок! — жене бодро сказал. — Сходишь на месяцок в больницу, а оттуда — на дачу. Запахи!.. представляешь? Все лето там проживем!
В слезках на ее ресницах засверкали огоньки. Обрадовалась.
— Давай, — расщедрился я, — на рынок сейчас с тобой сходим, одежду на лето купим тебе.
